карточку.
- Что? - Маша уже не могла успокоиться. Когда минуту назад она умоляла Вселенский разум, чтобы в лабораторию кто-нибудь вошёл и остановил её, она не предусмотрела, что придётся искать оправдания. А Вселенский разум всегда выручает, когда ты меньше всего этого хочешь. - Я здесь просто...
'Я здесь просто впервые за пять лет решила рассмотреть поближе твой шкаф с реактивами. Это ерунда, что раньше я шарахалась от него, как от плюющегося огнём демона'.
Действительно, ну чего здесь удивительного?
Но они молчали. Маша опустилась на ближайший стул, но не покатилась по лаборатории, отталкиваясь от пола ногами, а так и осталась сидеть. Жужжал кондиционер, капала из неплотно закрытого крана вода, и Провизор прятал карточку от шкафа, как будто бы не понимал, что это не выход.
Что здесь нет выхода, как в метро у дверей с красной надписью, и можно сколько хочешь бросаться на бронированное стекло, но выхода всё равно не будет. Можно даже стоять перед шкафом и думать, что вот если хватит смелости... Но всё равно ведь нет.
Молчание было убийственно, и Маша решила, что он начал её презирать за этот открытый шкаф, за нерешительность, за глупую натянутую улыбку. За всё. Она сама себя начала презирать, потому что всё бросила, потому что украла из его кармана карточку, а из тайника - ключи, потому что долгих пять минут в нерешительности стояла перед открытым шкафом.
- Ну и почему?
Может быть, если бы Провизор не стоял сейчас перед ней живым символом презрения, не кривил губы в непонятной гримасе, не опускал взгляд к полу, она бы рассказала ему всё. Обхватила бы за шею, размазала чёрную тушь по белому халату, и в потоке междометий и причитаний он бы мог уловить ответ на свой вопрос. Но сейчас она не рассказала бы всего даже себе.
Презрение.
- Потому что меня попросили. Мартимер попросил. Он что-то делает там, я толком не понимаю, - Маша легкомысленно махнула рукой. - Да, попросил принести этот... как его...
- Наверное, пептон, чтобы снять отпечатки пальцев, - понимающе покивал головой Провизор.
- А, да. Точно, - интересно, улыбка выглядит действительно настолько плохо?
- Дорогая, ты врёшь. Без вдохновения. Поэтому слушать этого больше не хочу. Выкладывай правду, - и скрестил руки на груди, чтобы окончательно утвердиться в своём презрении.
У него ещё был шанс. Если бы он опустился на корточки перед стулом, взял её руки, посмотрел поверх очков, сказал бы что-нибудь совсем простое, она бы кинулась ему на шею, измазала потёкшей тушью.
Шанс кончился.
- Я не хочу ни о чём говорить, - Маша встала.
Откатился назад стул на колёсиках. Чтобы выйти, ей пришлось оттолкнуть Провизора.
Маша откинула голову и закрыла глаза, чтобы не видеть засыпанных снегом пустырей по обе стороны дороги. Ей не хотелось смеяться, не хотелось плакать, не хотелось думать о спасении и о том, что будет дальше. Ей было тошно от засыпанных белой крупой пустырей, как бывает тошно от неизменного пейзажа за окном больницы. Неделю, две, месяц.
Ей хотелось никогда не открывать глаза. Но она открыла, повернулась к своему сосредоточенному на дороге похитителю.
- Ну и почему? - вопрос прозвучал глухо, словно произнесла его не Маша, а Провизор внутри неё - такой же, презрительно кривящий губы. Надо было разжалобить его, но Маша, так же, как и Провизор, не могла заставить себя сменить тон.
Во рту было сухо, как в баночках с сыпучими реактивами. Особенно Маше понравилось соединение меди - ярко-малиновое. В глубине полки виднелся небесно-голубой порошок, но добраться до него она так и не успела: вошёл Провизор. Да и зачем ей этот порошок.
- Понимаете, - сказала Маша тоном, словно бы отчитывала нерадивого ученика. - Демона с два я бы решилась на это. Мне страшно умирать. Я боюсь того момента, когда захочется обратно, а повернуть уже ничего не сможешь.
Она трудно сглотнула и посмотрела в окно, на проплывающие мимо поля. Если они будут ехать ещё долго, она успеет всё рассказать. Если нет, то и начинать не стоит.
- Нам ещё долго?
- Почти приехали, - неожиданно откликнулся водитель. Как будто бы он был случайным попутчиком, а Маша попросила подбросить её до ближайшей окраины города.
За дрожащей стеной метели проглядывались чёрные кубики домов. Он помолчал и спросил:
- Ты хотела умереть?
Или убить. Тогда она уже не помнила, что пришло первое. Солнце, промелькнувшее за тучами, ударило в глаза лучом. Маша сидела на подоконнике в своём кабинете и понимала, что способна. Уже способна.
Что будет сжимать и разжимать пальцы, хватая плотный воздух, который никак не желал просачиваться в горло. Она подойдёт к зеркалу на стене и спросит у своего отражения:
- Неужели ты не можешь отпустить?
И поймёт, что уже отпустила. Вот только дело не в этом.
Дело не в Луксоре. Дело в том, что она может убивать.
Хочет.
Есть боль, которая смывается только кровью. Есть слёзы, которые падают на белую ночную рубашку - в запертой ванной - и не высыхают. Есть крик о любви, который не вырывается из горла, подступает колючим комом и хрипит в лёгких.
- Я люблю его, Вселенский разум, я до того люблю его. За что он так поступил со мной?...
- Ты хотела умереть?
Маша схватилась за горло, пытаясь сдержать судорожный болезненный порыв.
- Останови машину, мне плохо, - голос прозвучал совсем по-чужому. - Останови.
Он послушался, может и правда так дико и призрачно выглядела побледневшая вдруг Маша - она уловила своё отражение в зеркале заднего вида. Маша зашарила рукой, пытаясь открыть дверцу.
Когда она выпала из душного салона машины на заснеженную обочину, тошнота ещё два раза сжала горло и отпустила. Маша стояла на коленках, чувствуя, что замерзает, и вдыхала свежий воздух.
- Нормально? - краем глаза она заметила слева силуэт похитителя, но оборачиваться к нему сил не осталось.
Маша помотала головой, понимая, что этот жест можно понимать как угодно. Он протянул ей руку, а она, уцепившись за чужую влажную ладонь, поднялась и упала, снова поднялась. На джинсы налип мокрый снег.
Было холодно. Он оставил открытым окно, поэтому по дому носился ветер, и снежинки не таяли на ладонях.
Закрыли окно и долго сидели на кухне - прямо в одежде, дожидаясь, пока на старенькой газовой плите согреется чайник. Маше всё равно чудился ледяной ветер, он пробирался под куртку. Сидели в молчании. Как два знакомых, которым вдруг оказалось не о чем разговаривать.
Маг задумчиво достал из кармана пальто пистолет, положил его на стол рядом с собой. Зима пахла тревогой. Пахла криком. Чайник всё никак не закипал.
- Ты не думай, - сказал вдруг он, проводя пальцем по лакированной столешнице. - Я тебе зла не хочу. Только знаешь, я всё сделаю. Так надо. Мне без этого полная крышка. Ты прости.
Маша трудно сглотнула, понимая, за что он просит прощения сейчас - за возможное исполнение своих самых страшных угроз. В ожидании горячего чая будничным тоном выдаёт: не обижайся, но я убью тебя.
Нет, не будничным. Он царапает лакированную столешницу. Он отбивает ногой постоянно
