С мелкими, словно горошинки, пуговичками Клава справилась быстро, при этом подумав: кто же ночью, когда вернется хозяйка, поможет ей их расстегнуть?
– Кажется, все. – В зеркале отражался прекрасный облик неугасающей, блистательной женщины. Стоячий воротник и приподнятые по моде, чуть шире собственных плеч плечики завершали великолепный наряд.
– Пожалуйста, подай норковую пелерину, – вежливо попросила она девушку. – Ее нужно встряхнуть, и тогда ворс ляжет, как ему положено, ворсинка к ворсинке.
Дорогой мех взметнулся в воздухе и уютно, словно пушистый зверек, расположился на груди примы.
Свой парикмахер, свой массажист, и женщина за пятьдесят выглядит не больше чем на тридцать пять.
«Сколько же лет ее знакомому Роману?» – подумала Клавочка и решила: как раз столько, на сколько выглядит Любовь Михайловна.
Расправив сзади голубую норковую накидку, Клавочка посмотрела в окно, а потом с удивлением на хозяйку. Теплые осенние лучи солнца грели еще совсем по-летнему.
– Я сегодня еду на дачу к друзьям, – уловив ее мысль, объяснила дама. – Там будет прохладно. – И, словно ее в чем-то собирались уличить, сердито добавила: – Скажешь Арсению Антоновичу, пусть с Даной ужинают без меня, я останусь там на ночь. Да, и еще передай, что Ромочка благополучно долетел до Вены. А впрочем, я ему позвоню сама.
– До Вены? – Клавочка, всплеснув руками, присела на стул. Она когда-то играла «Венский вальс» Штрауса. Мелодия зазвучала у нее в голове. – Там, наверное, так прекрасно! – мечтательно произнесла девушка.
– Не знаю, именно там, в Вене, не приходилось бывать. В Париже, в Лондоне, в Милане... там я блистала. А Ромочка на языковой практике, – широкой кисточкой нанося макияж, проговорила дама. – У него второй язык немецкий.
– На практике, – с придыханием повторила девушка.
– Даночке скажи, что долетел благополучно. – Да, скажи ей, чтобы последний раз брала мои туфли. Вот мне сейчас что прикажешь надеть к этому платью?
– Может быть, коротенькие ботики?
– Не ботики, – поморщилась хозяйка, – сапожки.
– Конечно-конечно, сапожки. – Согнувшись, девушка залезла в нижний ящик гардероба и вытянула блестящую лаковую коробку с изящной обувью. Короткие сапожки на шпильке, из замши, комбинированной с лаком, и кнопочками на боку, идеально подходили к платью.
– Их я всего пару раз надевала, почти новые. – Вроде бы разговаривая сама с собой, Любовь Михайловна посмотрела на девушку: – Помню, в Берлине купила... в Западном. Но... – она вернула обратно обувь Клаве, – в них мне будет жарко.
– Вы же сказали, едете на дачу, за город, там прохладно?
– Ах да, на дачу! – в мыслях о чем-то своем пробормотала балерина и, взглянув на часы, заспешила. – Мне пора!
– Вы же собирались позвонить Арсению Антоновичу? – напомнила Клава.
– Конечно... конечно, – витая где-то далеко, протянула она, – по-зво-нить. Быстренько соедини меня с ним.
Попросив Арсения Антоновича через секретаря взять трубку и доложив, что ему звонит жена, Клавочка из деликатности вышла. Разговора хозяйки она не слышала. Но он был коротким.
– Я улетела, – услышала Клавочка уже из прихожей. – Всем привет!
Прибравшись в спальне, Клавочка спустилась вниз.
К вечеру примчалась голодная как волк Дана. Стоя возле холодильника, она на ходу выхватывала из пакетов все подряд и отправляла в рот.
– Слушай, прикрой меня сегодня перед родичами, – заговорщицки бормотала она. – У моего парня родители соскочили на ночь, и мы хотим собраться у него с ребятами с факультета.
– Будет только Арсений Антонович. Больше никого. Я ему передам.
– Что ты передашь? Повтори!
– Что ты останешься на ночь у своего парня.
– Ты что, того? – Дана покрутила пальцем у виска. – Отец меня из дома выкинет. Знаешь, какой он правильный?
Академик был непререкаемым авторитетом, человеком, внушавшим уважение. Не только посторонние, но и близкие, то есть семья, знали характер у него не из легких, и побаивались.
– А что надо сказать? – испуганно вскинулась Клава на Дану.
– Знаешь, скажи, что мы на экскурсию в Ленинград укатили. «Стрелой».
– Чем?
– Поезд скорый до Ленинграда, «Стрела» называется, – с набитым ртом объяснила Дана. – Нет, лучше я отцу позвоню сама. Ты ведь врать совсем не умеешь. Святая ты у нас. Ну, пока, помчалась, потом расскажу, как было. – Данка подмигнула Клавочке, вложив в этот жест что-то, от чего та зарделась.
– Может, переоденешься? – прокричала ей вслед девушка.
– Не видишь, я и так в прикиде, – на ходу глянув в зеркало, где отражалась ее тоненькая, как у матери, фигура, обтянутая джинсовыми брюками и такой же узенькой курткой, удивилась Дана.
– Ну уж и прикид? – повторила Клавочка, пожав плечами.
Украшением ненарядной, с ее точки зрения, одежды служила только вышитая на кармане куртки розочка ярко-красного цвета. Пригладив жесткие, как у отца, волосы, девушка чмокнула Клаву в щеку и, пожелав ей не скучать, понеслась на тусовку.
Вечер в непривычном одиночестве для Клавы тянулся долго. После двух фильмов по телику Клавочка пошла к себе в комнату, решив, что Арсений Антонович, как всегда, заночует в институте. Надев ситцевую рубашку и умывшись, она свернулась калачиком и крепко уснула. Длинный, тревожный звонок в дверь поднял ее с постели ровно через час. Накинув халатик, она пошла открывать. На пороге стоял водитель и... Арсения Антоновича невозможно было узнать. Бледный, с отсутствующим взглядом, он буквально упал ей в руки.
– Прихворнул хозяин, принимайте и полечите. Я поехал, – сказал водитель и исчез.
– Вы кто? Где Любочка? – взглянув на нее помутневшим взором, пробормотал хозяин и отключился. Ей с трудом удалось снять с него одежду и уложить в постель.
В странном бреду академик будет несколько раз повторять свой навязчивый вопрос. И девушка неизменно будет ему объяснять:
– Я... я, Клава, помните меня?
– Я не помню, ничего не помню. – Хрипы вырывались из его груди.
«Господи, помоги мне!» – мысленно молилась Клавочка, по нескольку раз стаскивая с него мокрую до нитки пижаму, меняя на чистую, сухую, собственноручно отглаженную для любимого. Снадобья из травок, которые готовила для нее мама на случай болезни, пригодились. Она заваривала их и поила его с ложечки, приговаривая, как ребенку, что нужно потерпеть, все скоро пройдет, будет хорошо, он поправится. Жар нарастал, его трясло. Перепуганная и обессиленная девушка прикладывалась губами к его пылающему лбу, то и дело меняя холодные повязки, заглядывала ему в лицо, верила, что справится, что болезнь отступит, должна отступить, ведь с ним она! Клавочка так этого хотела, так жаждала, что болезнь отступила. К рассвету жар спал.
Он открыл глаза и улыбнулся, наконец-то узнав ее.
– Вы Клава? – спросил он.
– Да.
Он благодарно поцеловал ей ладошку. И все, что до этого она говорила его дочери, забылось. Забылось в одно мгновение. Что ей не нужна плотская любовь, что достаточно просто сидеть рядом и слушать стук сердца.
Стук сердца.
Она прижалась губами к его груди и обняла так, как можно обнять только очень любимого человека.
