Внизу, под кроной, вечный сумрак и вечная капель.
Птицы, звери, бабочки стремятся туда же вверх, не желая жить в полумраке у корней и меж колоннад стволов.
Даже опытный натуралист, попадая в этот роскошный лес, чувствует себя новичком, посетившим зоопарк, вольно расположившийся в ботаническом саду, где нет этикеток ни на деревьях ни на животных, мелькающих в листве. Сколько бы он ни читал специальных руководств, сколько ни изучал бы зоологию и ботанику, тут на каждом шагу встречает незнакомые виды и разновидности, не внесенные еще ни в какие списки и руководства. Изобильный до умопомрачения мир тропиков изучен мало.
Многие животные (пожалуй, что и большинство) светлыми днями здесь спят, таятся по щелям, дуплам, под корнями и в листве. Ночью оживают тропические леса. А ночи темные: чернее, чем где-либо еще на поверхности земли. Ни один луч, даже при самой яркой луне и звездах, не достигает почвы у корней деревьев-великанов. Чувствительная фотопленка часами может лежать здесь открытая и не будет засвечена ни пятнышком черноты. Черная ночь и ранняя. Уже в шесть часов после полудня — а в пасмурную погоду так и в пять — темно в лесу. Пчелы, бабочки и дневные птицы с зеленых высот леса опускаются в сумрачные его низины и прячутся здесь до утра.
Разнокрасочные и вездесущие попугаи ближе к ночи, на закате, собираются шумными компаниями у какого-нибудь давно выбранного ими сухого дерева, и летают вокруг, и хрипло кричат, хлопая крыльями, и важно прохаживаются (вверх и вниз головами!) по отполированным их лапами сукам, исполняя своеобразный ритуал перед сном. Желтоклювые туканы, часто на том же дереве, затевают дуэтные «песнопения». Впрочем, их дикие выкрики пением назвать можно лишь при невнимании к точному смыслу слов. Усевшись тет-а-тет и вздевая к небу гротескные клювы, странно, не по-птичьи кричат туканы: «Хи- кнук! Хи-кнук!»
Точно в шесть тридцать вечера (из ночи в ночь!) громкий, флейтовый свист возвещает конец дня и начало ночи. Это тинаму, птица, похожая на куропатку, оставив своего супруга насиживать четыре красивых яйца, зовет другого самца. Зовет долго, печально и часто безответно.
И тут, словно послушные этой команде, ночные жабы и лягушки хриплыми голосами взрывают вдруг предночную тишину так, что лес дрогнет! Только обезьяны, ревуны громогласные, как львы, способны перекричать разноголосое кваканье, кряканье, стрекотание и молодецкий (почти птичий!) посвист бесчисленных амфибий.
А рядом, в сырой прохладе быстро овладевшего лесом мрака, огромная, почти двухметровая, ящерица игуана ползает по переплетениям толстых сучьев и, чавкая, пожирает свежую листву, бутоны и почки. Она прыгает с ветки на ветку не хуже обыкновенной обезьяны и порой, промахнувшись, плюхается светлым брюхом в гнилую бочажину, перенаселенную лягушками. Только «бух» да «бух» слышится в ночи, саму игуану не видно.
А внизу… внизу струится живой поток. Рыжие, длинноногие муравьи сауба бурыми волнами извергаются изо всех дыр муравейников.
Листья дождем падают с деревьев, когда передовые отряды сауба доберутся до их ветвей. Острыми челюстями обрезают муравьи черешки. Внизу ждут добычу муравьи-раздельщики — они ростом поменьше. Выгрызают из падающих листьев круглые и полукруглые пластинки, их тут же подхватывают муравьи- носильщики и тащат в гнездо. Идут строем, колоннами, и кажется, будто листва на земле ожила и шевелится, устремившись зеленым потоком в неведомый путь. Поток (в ночи это — темное колыхание плывущей в одну сторону листвы) вливается в муравейник, а из других его дыр-дверей исторгаются новые волны охотников за зеленой листвой. За ночь сауба начисто раздевают многие деревья. «Они величайшие из всех известных губителей листвы, их опустошения более значительны, чем причиняемые другими знаменитыми истребителями листьев, такими, как японский жук и походный шелкопряд» — так пишут про них.
Зачем муравьям листья? Если последуем за «величайшими губителями листвы» в их дом, увидим поразительные вещи! Дом сауба, называемых также муравьями-листорезами, — гигантское сооружение. Подземные катакомбы, разбросанные на площади в десятки квадратных метров, иногда уходят в глубину до десяти метров.
С поверхности, с небольшого насыпанного муравьями холмика, ведут под землю двенадцать — двадцать похожих на кратеры входных отверстий. Многократно разветвляясь, тянутся ходы от камеры к камере. Камер, полусферических подземных комнат, иногда бывает около тысячи. Высота их почти двадцать сантиметров, длина сантиметров тридцать. Центральная камера — резиденция муравьиной матки. Она окружена комнатами с расплодом — яйцами и личинками. Но нас интересуют верхние этажи муравейника: в них скрыт секрет листорезов. Сюда несут носильщики зеленый груз и передают его другим муравьям — самым мелким в муравьиной общине. Те впиваются в обрывки листьев челюстями, теребят их, трясут, разрывают на мелкие кусочки, скребут, взбивают и укладывают на дно подземелий. Затем удобряют зеленую массу. Каждый муравей берет челюстями и передними лапками щепотку зелени, подносит ее к концу брюшка, выделяет капельку экскрементов, смачивает зелень и зарывает ее в измельченную листву. Потом берет другой комочек зелени и удобряет его так же тщательно. Эти забавные манипуляции муравьев-садоводов, удобряющих грибные сады (так называют обычно их грибные посевы), давно уже сняты на пленку.
Затем муравьи-садоводы бегут за рассадой: приносят из других камер кусочки грибницы и засевают ими приготовленный компост.
Вскоре вся масса удобренной листвы покрывается беловатыми и бурыми нитями (гифами) грибов. Теперь новая забота у садоводов: острыми челюстями они прищипывают, подрезают грибную поросль, чтобы не развивались на ней плодовые тела, обыкновенные грибы — шляпки на ножках. Они муравьям не нужны: листорезы выращивают свои особенные плоды, которые нигде, кроме муравейников, не созревают. На концах обкусанных грибных нитей образуются раневые наплывы, богатые белком опухоли. Их называют муравьиными кольраби. Этими удивительными плодами (они представляют, по сути дела, самостоятельно выведенную муравьями пищевую культуру) насекомые питаются сами и кормят личинок. Вот для чего им листья, которые добывают сауба в своих ночных походах.
Сауба — не кусачие муравьи. Встреча с ними человеку опасностью не грозит. Но под сумрачными сводами девственного леса бродят муравьи, перед походными колоннами которых бежит все живое! Как сигналы лютой опасности, звучат в сельве зловещие крики птиц-муравьедов, предупреждая о приближении «черной смерти». Человек ничего еще не слышит: ни отдаленного гула сотрясаемой листвы, ни шелеста миллионов бегущих муравьиных ног, не чувствует и смрадного запаха их маленьких тел, а твари, более чуткие, уже разбегаются, разлетаются кто куда. Кто может — спасается, а кто не может или не успеет, того ждет лютая смерть. Эти бродячие муравьи-эцитоны (по-научному), или тамбоча (по-местному), «опустошают огромные пространства, наступая с шумом, напоминающим гул пожара. Похожие на бескрылых ос с красной головой и тонким тельцем, они повергают в ужас своим количеством и своей прожорливостью. В каждую нору, в каждую щель, в каждое дупло, в листву, в гнезда и ульи просачивается густая смердящая волна, пожирая голубей, крыс, пресмыкающихся, обращая в бегство людей и животных…» (Хозе Ривера).
Гнезд у муравьев-бродяг нет. Для ночных привалов выбирают они укромное место где-нибудь под большим камнем, на кусте или толстой лиане, и, сцепившись здесь в большой трепещущий ком (как пчелы), внутри него прячут матку и личинок, которых весь день несли рабочие муравьи, прикрывая собственным телом.
Так спят до рассвета, избавив на время от своего террора население сельвы. Но тут другие «террористы» под покровом ночи выходят на охотничьи тропы. Страшные, лохматые, восьминогие, восьмиглазые…
Ночь — время разбойничьих налетов пауков-птицеедов. Многие из них ядовиты, огромны (рекорд — 20 сантиметров на 20 в размахе ног!). Они днем жутким своим видом население тропиков не смущают:
