— Маринка, кумушка! Скажи, родная, где дите? — прошептала Липа и, упав, головой на подоконник, беззвучно зарыдала.
— Тише ты… — грозя пальцем, зашептала Маринка. — Вылезай живей! Давай тикать из хутора? Слышишь?
Маринка, озираясь в сторону двора, где негромко пофыркивали отдыхавшие на постое кони немецких драгун и слышались шаги дневального, не переставала тянуть Липу за руку. Липа сначала упиралась, потом задула лампу, вылезла в окно.
Обе женщины, не говоря друг другу ни слова, побежали левадами и безлюдными переулками вниз, к рыбным промыслам. У Маринки попрежнему не было определенной цели; Липа же, ничего не соображая и помня только о том, что Максим опять сможет поймать ее и избить, слепо повиновалась Маринке.
Женщины побежали вдоль берега, мимо притихших рыбачьих дворов, выискивая у причалов каюк. На счастье, такой каюк вместе с веслами и какой-то рваной рухлядью стоял у берега. Маринка и Липа спихнули его в воду и, привычно действуя веслами, отгреблись от хутора. Через час они были далеко, у выхода одного из гирл в море.
Маринка на минуту подняла весла. Чистая зыбь звонче забила в боковину каюка.
— Вот что я придумала, — быстро заговорила она. — В хутор нам уже не ворочаться. За белогвардейцев не простят мне. Поддала я им газу такого, что долго чихать будут. А тебе, кума, и вовсе ворочаться не до кого и некуда. Так давай прибиваться к Кагальнику, а там видно будет. Дождемся своих мужиков и пойдем вместе с ними, хочешь?
— Без дитя я никуда не пойду. Мне дитя надо искать! — вскрикнула Липа. — А где они с матерью — не знаю. Неужто погорели, Мариша, скажи?
Глаза Липы вновь наполнились ужасом.
— Что ты! Что ты!! — вскричала Маринка. — Успокойся, Федора с крестником и Варюшкой спрятались где-нибудь в хуторе. Я тебе дело кажу, кума. Приедем в Кагальник и давай поступим до красных. Ей-богу! Мне теперь ничего не страшно.
Маринка сильно ударила веслом. Море застилала предутренняя мгла. На востоке ярко горела заря. Вдали, за острым мысом, на глинистом высоком берегу замаячила колокольня рыбачьей слободы Кагальник. Стало светать. Маринка нажимала на весла, оглядываясь по сторонам.
— Иди, малость погребись, погрейся, — попросила она Липу.
Та встала с кормы и пошатнулась.
— Ослабела я совсем, Мариша, — виновато и тихо проговорила Липа и села за другое весло.
Долгое время женщины гребли молча. Потом Маринка, как бы желая напомнить Липе о своем решении, сказала:
— Так и знай — приеду в Кагальник, поступлю в отряд. Решайся и ты, кума.
Но Липа ничего не ответила. Она не переставала думать о сгоревшей хате, о Егорке, об Анисиме. Будущее казалось ей беспросветным. Она попрежнему не знала, что делать и куда идти…
Утром, собирая сотню, Автономов недосчитался двух казаков и решил, что они в самовольной отлучке. Только вечером Сидельников, поглощенный поисками исчезнувшей жены и обеспокоенный отсутствием товарищей, пошел во двор Полушкиных. Замок, висевший на двери, удивил его. Он заглянул в окно и увидел своего товарища лежащим на постели.
«Перепились, сукины дети, самогону, — подумал Сидельников. — А хозяйка, видать, здорово приголубила их. Только зачем же замок? Аль побоялась, чтоб не сбежал миленок?»
Он постучал в окно, сначала тихо, потом изо всей силы, кулаком. Никто не откликнулся. Вахмистр даже не пошевелился на кровати.
Когда прибежали на зов Сидельникова другие казаки, сбили замок и вошли в хату, все стало понятным. Тяжелый, горький чад пахнул в лица. У самого порога, скрючившись, лежал на смерть угоревший казак, с восковым, выпачканным в саже лицом. Стены были черны от копоти.
Тела карателей были уже холодными. Их зарыли на другой день на хуторском кладбище.
В глубине донских гирл, в непролазной камышовой чаще, на узкой плоской грядине расположились отступившие ватажники. Дубы были укрыты в одном из самых глухих ериков. К тайной заводи, похожей на маленькую бухточку, вели через сухой камыш путаные тропы. Они расходились во все стороны, ко всем переправам и нижнедонским хуторам — Рогожкино, Обуховке, Посиделову, Государеву, Кагальнику и многим другим. Никто не знал этих троп так, как знали их Анисим, Яков Малахов и Павел Чекусов. Они могли ходить по ним с закрытыми глазами, в случае преследования завести противника в такое камышовое логово, откуда нелегко было выбраться. Помимо троп, от стойбища партизан тянулись еще узкие ерики и протоки к морю, к выходу в главное русло Дона. Ватажники рассыпались по перекресткам троп, засели у переправ.
Первая весенняя вода спала, и тропы просохли. Это делало партизан более подвижными и смелыми. Заставить их уйти из камышей мог только низовой шторм, по обыкновению затоплявший гирла водой с моря; но погода благоприятствовала, и партизаны решили держаться до последней минуты. Слухи о том, что красные войска укрепляются по линии Батайск — Азов, вселили в рыбаков бодрость и надежду на скорое возвращение в хутор.
Для Анисима и его товарищей наступили дни отчаянных вылазок, сидения в дозорах, неутомимого рыскания по камышовым зарослям. Среди непробудной тишины дня или в глухой ночной час по камышам вдруг разносился грохот пальбы. Смерть подстерегала немцев на каждой тропе, у каждого пустынного брода.
Павел Чекусов, сидя где-либо в промоине, в кустах прошлогодней куги, деловито нажимал спуск своего ободранного «Максима», выпуская часть ленты, почти в упор расстреливал немецких, углубившихся в займища, солдат. В эту же самую минуту остальные ватажники, под командой Анисима, бежали наперерез отступающим и, засев где-нибудь у самой дороги, встречали их меткими выстрелами.
На третью ночь, когда Анисим отсиживался с товарищами у переправы через ерик, из камыша вынырнули две тени.
Анисим сердито окликнул:
— Стой! Кто таков? Стрелять буду!
— Свои, братцы, свои! — послышался знакомый голос.
Анисим, Яков Малахов и Панфил Шкоркин, держа наготове винтовки, подошли к странным гостям. Вытянувшись во весь свой огромный рост, стоял Пантелей Кобец и рядом с ним — белобородый и прямой, как столб, Иван Землянухин. Партизаны с удивлением разглядывали их, радостно здороваясь. Ощупывая товарищей своими длинными руками, прерывисто дыша, Пантелей приговаривал:
— Яков Иванович! Анисим! Шкорка! Браты родные! Живы-здоровы?
— Рассказывай живей, как там дома, в хуторе? — нетерпеливо спросил Анисим.
— Сейчас все обскажем… все, — смущенно ответил Пантелей и как-то особенно тяжело засопел. — Только ведите нас сначала, братцы, в табор!
Анисим вцепился в руку Пантелея, как клещами, спросил тихо:
— Разгромили хату, скажи? Не таи, Кобец!
Пантелей ответил уклончиво:
— Все, все скажу, Егорыч. Вели собраться ватаге.
Услышав такой ответ, партизаны заволновались. За уклончивыми ответами Пантелея и в молчании Землянухина все почуяли что-то неладное, и каждый ждал теперь только нехороших вестей.
Оставив в засаде двух человек, двинулись к становищу. Иван Землянухин все время молчал, шел, опустив голову.
Гостей окружили взлохмаченные сонные люди. Последние ночи костров не зажигали, боясь обнаружения становища. Люди плавали в сером, пропахшем камышовой прелью сумраке, как рыбы в мутной, затиненной воде.
— Пантюха, как там у меня дома? Как жинка? — посыпались вопросы.
— А мои как, живы-здоровы? Не показнили их дроздовцы? Говори скорей! — торопили посланцев партизаны.
— Сейчас все скажу, братцы! — проговорил Пантелей. — Затем и послало нас общество, чтоб сказать
