С одинаковым нетерпением ждал он Шарапова и Егора. Для него не существовало малых и больших дел, и каждое дело рождало в нем привычное ожидание выгоды. Правда, у Шарапа дуб, снасть на сто двадцать пять правил[14], Шарап привезет рыбы больше, но и Егору, и Илье нужно сбыть улов, и от них могла быть польза.
И Андрей, береговой вожак, одинаково беспокоился и за Емельку и за Егора. Сторожил каждый звук, каждое движение, Возникавшее в этот глухой час на море и в гирлах.
Хрипло, отдаленно, словно в детские разноголосые свистульки, продудели в хуторе петухи.
Разбудив храпевшего в бурьяне под откосом посыльного, Андрей погнал его в Чулок с приказанием возчикам быть начеку, — сам выбрался на затравевшую лбину бугра, наломав сухого хворосту, зажег сигнал. Веселое, ровное пламя столбом ударило в небо, осветив курчавую голову, тонкий ястребиный нос.
Огонь жадно слизал хворост, скрюченные былки, догорая, сухо потрескивал.
Андрей вдруг заторопился, затоптал костер, сойдя вниз, на железнодорожное полотно, снова стал смотреть в бинокль.
Тягуче протянулся предрассветный томительный час. Тяжко прогромыхал на подъеме товарный поезд.
Небо стало светлеть, но тьма стала гуще, трусливо прижалась к земле, залегая в лощинах. Дружно, наперебой ударили в лугу перепела, зажурчал в засиневшей выси жаворонок.
Андрей беспокойно зашагал по бровке полотна, часто приседая, прислушиваясь.
Вдруг у самого берега на краю хутора падучей звездой взметнулась оранжевая искра, описав короткую дугу, погасла.
Андрей усмехнулся, — спрятав бинокль, стал осторожно спускаться с насыпи. Теперь он был спокоен, — трудные часы подходили к концу.
У камышей, воткнув в небо тонкую рею, глубоко сидел дуб Емельки.
Со стороны хутора прямо через луг, через промоины и кочки катили подводы.
Пыхтя и крякая, ватажники выбрасывали из дуба улов. Еще живые полупудовые сазаны бились в руках рыбаков. Огромный сом шлепнулся на песок кабаньей тушей, замер, зевая страшной, широкой пастью. Его подхватили багром, поволокли на подводу.
От дуба навстречу Андрею семенил Шарапов. Круглая шапчонка сидела на его голове с особенной лихостью. В сапогах с вывернутыми наружу спущенными голенищами хлюпала вода.
— Во как! — бойко и весело заговорил он. — Самому пришлось забредать. Задал жару сазан.
— Живо управились, — насмешливо откликнулся Семенцов.
— Околпачили дураков…
Семенцов крякнул:
— За деньги всякого околпачишь.
Шарапов захихикал, сел на песок, стащив сапоги, принялся выливать из них воду.
— Хе!.. А хотя бы и так. Мы вахмистра обдурили, а вахмистр — Шарова, а только вышло так: свернули мы на бугры в аккурат, когда Шаров с кордону тронулся. Ну, слышим, клекотит «Казачка», думаем, попались, когда — нет. Не забыл вахмистр за нашу разведку. Ох и человяга! За деньги матерь родную продаст, не только Шарова.
Емелька переобулся, встав, зорко прищурился в сторону работающей ватаги, докончил:
— Ну вот… По всей видимости, отговорил вахмистр Шарова. Поехали они по Дрыгину да там и застряли. А нам на-руку.
— Зверюга ты, а не человек, — мрачно упрекнул Семенцов. — Ведь туда Карнаух с Ильей поехали. Вот и нарвутся.
— Хе… А я причем? У меня парус, у них — каюк… С чем легче тикать?
— Путаешь ты, лисовин старый. Своих же хуторян под пули подставляешь.
— Я — лисовин, а ты — настоящий коршун, — шмыгая носом, не остался в долгу Емелька. — Я от пихры рублем обороняюсь, а ты от атамана чем? Сосулькой?
Шарапов пискливо засмеялся, любовно тряхнул Семенцова за плечо.
Издалека донесся выстрел.
Емелька оборвал смех.
Шарапов и Семенцов переглянулись.
— Ладно, — нахмурился Андрей, — после договоримся, какая кому цена. А сейчас поскорей опорожняйте свой броненосец, а то, чего доброго, поймаемся со всем гамузом.
Шарапов вприпрыжку побежал к дубу.
Загрузая колесами в песке, отъезжали от берега подводы. Хлесткий, в рост человека, молодой камыш и луговая росистая трава скрывали их.
Управившись с Шараповым, оставив у знакомого чулецкого крутька запасную подводу, Андрей снова вышел на бугор. Но напрасно напрягал он заволакиваемый дремотой взор, томил усталый слух. Пустынными были море и песчаная кайма берега.
Застигнутый рассветом, Семенцов опустился с бугра, срывая и увлекая за собой шуршавшие по траве камни, и, когда подходил к Чулеку, опять услышал неясный, заглушаемый ранними трелями жаворонков, ружейный залп.
И, словно почуяв над головой свистящий полет пуль, рванулся Семенцов к хутору, мигом добежал до двора, где хоронилась подвода. Напугав возчика озверелым своим видом, отчаянно нахлестывая кнутом, погнал лошадь к хутору Синявскому.
«Не иначе, как на полицейских напоролись, сукины дети. Загребет атаман рыбу… А может, Карнаух с Ильей попались?»
До прасольских заводов домчался за полчаса, взмылив загнанную лошаденку. С грохотом, чуть не опрокинувшись на повороте, влетел во двор. Тишина, и спокойствие, властвовавшие на берегу, удивили Семенцова. Заводы и коптильни, вросшие в землю, камышовые кровли ледников стояли нерушимо, ничем не потревоженные. По двору расхаживали заспанные угрюмые сторожа, на прутах, перекрещивающих двери сараев, висели пятифунтовые замки.
Семенцов спрыгнул с дрог, подбежал к высокому закутанному в плащ делу.
— Где же Шарап? — спросил он, задыхаясь. — Куда девался с рыбой?
Дед сначала непонимающе поморгал бесцветными глазами, потом усмехнулся в разметанную влажную от росы бороду.
— Э-э, Андрей Митрич, поминай как звали.
— Да неужто смотались?
— Э-э, — снова затянул дед и махнул рукой, — подводчики уже ухи свежей наварили, а ты только опомнился. Где припозднился так?
В голосе сторожа слышалась явная насмешка. И впрямь было над чем посмеяться: сам прасольский заправила удивлялся и не верил ловкости и оборотливости своих подручных.
Задержанных на берегу Егора Карнаухова, Илью Спиридонова и Ваську пихрецы тем временем привели на «Казачку», представили грозным очам полковника Шарова. Раненого в правую ногу, истекающего кровью Панфила Шаров приказал оставить на берегу: подстреленный рыбалка убежать не мог и охране был не нужен; да и не любил полковник лишних хлопот. Раненый мог, чего доброго, умереть, и тогда возись с ним, составляй лишний протокол, давай особые объяснения высшему начальству. За все, что происходило с рыбаками на суше, полковник не нес никакой ответственности.
Совсем нелегко пришлось бы Панфилу Шкоркину лежать с простреленной ногой среди зеленой куги, на сырой земле, если бы не облегчил его участь один сердобольный казак-пихрец. Повинуясь, очевидно, соображению, что и на войне даже раненому врагу оказывают помощь, он промыл речной водой рану Панфила, снял с него грязную, пропитанную смолой рубаху и обмотал ею ногу.
— Теперь лежи, станичник, не рыпайся. Потом доставим тебя в хутор, — пообещал пихрец.
— И за то спасибо, — скрежеща от боли зубами, ответил Панфил. Он уже успел свернуть толстую папиросу и, жадно затягиваясь махорочным дымком, казавшимся теперь, после всех волнений, особенно сладким, следил с берега за тем, что происходило на «Казачке».
