За столом сидели уже знакомые Аниське, приехавшие из хутора Недвиговки братья Кобцы — Пантелей и Игнат, бесстрашные крутьки. Аниська скромно поздоровался с ними за руку, опустился рядом с Галкой.
Корявый, опаленный до черноты ветрами, обросший клочковатой гнедой бородой, Игнат наклонился к нему:
— Егора Карнауха сынок, кажись? Рыбалит батька?
— В свинячем ерике жаб глушит, — усмехнулся Аниська, — Шаров вместо нас рыбалит.
Игнат укоризненно покачал головой.
— Стара присказка. Слыхал я недоброе про вас, верно.
Семенцов наливал в стаканы.
В дверях стояла, скрестив на груди полные загорелые руки, важная, как гусыня, русоволосая жена Андрея, насмешливо кривила тонкие злые губы.
— Долго ишо канителю разводить будете, — басовито тянула она. — Уже и кончать пора.
— Кончим, погоди! Все это для честной компании, — сипел Семенцов, цокая горлышком бутылки о стакан. — Сам я, братцы мои, стало быть, и не пью. Мне — рюмочку и хватит, а от честной компании не отстану. Хоть подержусь за чарку, оно все легче. Берите, браты. Пей, Анисим, за доброе здоровье.
Аниська взял стакан, выжидая, пока выпьют старшие.
«Нет, не удастся нынче денег просить. Посижу и уйду», — думал он, настороженно вглядываясь в пьяные лица.
К уху наклонился Семенцов.
— Ты не совестись. Кобцы — они ребята честные. А батька твой хотя и хороший рыбалка, а гордый. Не хотел Семенца послушать, вот и мыкается.
— То — отец, а то-я. Я по-своему буду жить, — уже смело буркнул Аниська и залпом проглотил водку.
— Вот и молодчина! Геройский парень, — похвалил Семенцов. — Играй веселей, Галка!
— Играй, а то играло побью! — заорал во все горло все время молчавший Пантелей Кобец и выпучил маленькие, мрачновато блестевшие под косматыми бровями глаза.
Андрей трезво повел рукой, словно дирижируя. Галка, клевавший носом, вдруг выпрямился, к чему-то прислушался, рванул тяжко охнувший мех гармони.
— Споем крутийскую! — отчаянно выкрикнул Пантелей. Худое рябоватое лицо его налилось кровью. Ощерив лохматый рот, он затянул могучим тенором, от которого задребезжали тонкие стекла:
Семенцов сощурил трезвые пронзительные глаза, сделав скорбную гримасу, подхватил:
Властно, словно взломавший оковы снега и льда половодный ручей, хлынула сочиненная полуграмотным кагальницким рыбалкой выстраданная песня. Мягко гудели басы гармони; полутоня и всхлипывая, звенели дисканты, вторя знакомым, хватающим за душу словам. И стало так, будто шире раздвинулись стены хаты, распахнулись окна, и дохнул в них крепкий солоноватый морской ветер, Аниська сидел с приятно затуманенными глазами, чуть приоткрыв, рот. Сладкий яд грусти проникал, казалось, в самое сердце, но оно не слабело от этого, а билось все крепче и сильнее:
«Вот отзову сейчас Митрича и скажу все, — пускай посмеется, откажет, ну и что же?» — подтягивая дружному пению, думал Аниська. Выпитая водка начинала горячить кровь, придавала смелости. А братья Кобцы все пели, склонив на грудь головы:
Казалось, забыв обо всем на свете, рассказывали они под гармонь о своей горькой, обстрелянной казачьими пулями доле, поведывали друг другу мечту о Дубе с парусом в семьдесят аршин, о Дворянском заповедном куге, рыбном неизбывном гнездовье. Кобцы, казалось, готовы были петь долго, но хозяин уже нетерпеливо раздвигал опустошенные бутылки, звякал стаканами. Видимо, не для песен принимал он гостей.
— Стоп, ребята! — лихо крикнул он. — Не про то нам спивать надобно! Нету промеж нас тех, кто с пихрою пополам. Нету Емельки Шарапова. И ненадобно, братцы! Для Семенца он и не нужен. Семенцу честных рыбалок жалко. Скажите, кому не жалко Данилу Чеборца, Бакланова, Панфила? Кому не обидно, что такие лисовины, как Шарап, бартыжают по кутам, а честные рыбалки болтаются по болотам да ерикам? Не надо мне таких, как Шарап. Мне таких надо, чтобы не кормили охрану рублями, а чтоб на сколько поймали, то и наше. Верно, братцы?
— Верно, Андрюша, — отозвались в один голос Кобцы.
— А ежели верно, — продолжал Семенцов, трезво поблескивая глазами, — то нужно и честным людям волю дать. Довольно Шарап нагулялся. Разве мало у нас хороших рыбалок? Враз любую ватагу сгуртуем. А за справу и не беспокойтесь.
— Век будем тебя благодарить, Андрей Митрич, — сказал Пантелей.
Аниська сидел, как на колючках. Было ясно — он опоздал и пришел к концу какого-то уже завершенного Семенцовым дела.
— Ты не пей больше, хлопец, — отечески ласково шепнул на ухо Семенцов и отодвинул от Аниськи стакан.
Аниська обиженно повел бровями и неожиданно для самого себя вымолвил:
— Вы, Андрей Митрич, бросьте кренделя расписывать, пора и мне о своем деле поговорить. Только мне по секретности… Из хаты бы выйти.
Аниська встал из-за стола, вышел во двор. Прохладный ветерок отрезвил его.
Аниська ждал шагов Семенцова, но Семенцов не выходил. Неужели хозяин остался равнодушным к его просьбе говорить о деле? Возможно, он снисходительно пропустил ее мимо ушей и не заметил ухода случайного гостя?
Гордость Аниськи была возмущена. Оскорбленный, он шагнул к калитке. И вдруг дверь хаты скрипнула. Аниська продолжал идти.
— Эй, ты! — окликнул его знакомый насмешливый голос.
Аниська остановился. Твердым шагом подошел к нему Семенцов, плутовато уставился в него.
— Ну? Чего же ты? Сказал выйти, а сам уходишь. Отец вместо себя договариваться прислал, да?
Аниська с угрюмой прямотой глянул Семенцову в глаза.
— Чего там отец… Отец не такое думает, так и я под его дудку танцевать буду?
Семенцов удовлетворенно улыбнулся.
— Ишь ты. Да ты, я вижу, парняга бравый, а обидчивый, не меньше батька. Ты и прасола напугал так, что долго будет сниться долг Семки Аристархова.
— За дело напугал, Андрей Митрич. А вы, ежели догадываетесь, зачем я пришел, говорите сразу:
