— А ну тебя… — морщась, отмахнулся Васька и, почесывая спину, пошел к сараю.
Сгибаясь под ношей, досадуя на Ваську, Аниська зашагал по проулку. С обидой и стыдом он вспомнил, как стоял вчера вечером на улице под окном хаты, в которой хуторские ребята вскладчину справляли вечеринку, и с завистью смотрел сквозь мутные стекла на танцующих под гармонь девчат. Среди них он выискивал ту, которая казалась ему краше всех. Это была дочь прасола Ариша Полякина. Затаив дыхание, Аниська тянулся за ней затуманенным взором, забыв обо всем, видел ее одну и, когда она близко подходила к окну, слышал ее игривый, задорный смех. Ариша танцевала лучше всех, — она часто бывала в городе и научилась там городским танцам. Сиреневое атласное платье ее заслоняло остальных, одетых победнее, неуклюжих от робости девчат. Один раз Ариша поглядела в окно на улицу и, как бы узнав Аниську, улыбнулась приветливо и ласково…
Аниська кинулся было в хату, но ребята его не пустили. Обозлившись и чуть не побив окна, он до конца вечеринки просидел под чьей-то изгородью с ревнивой мечтой проводить Аришу домой.
Но напрасными оказались эти мечты: провожать Аришу пошел прасольский счетовод Гриша Леденцов.
Аниська вспомнил, как вел счетовод Аришу, поддерживая ее за локоть, склоняясь к ней головой, вспомнил, каким звонким смехом отзывалась Леденцову Ариша; а он, Аниська, шел позади, сжимая кулаки, и теперь, после Васькиной шутки, чужим и ненавистно далеким показалось ему белое, холеное лицо девушки.
«Небось, мерзнуть ей по кутам не приходится да сетки таскать. Поэтому она такая белая да толстая», неприязненно думал он, чувствуя на плече каменную тяжесть корыта и ступая босыми ногами по колючей каменистой тропинке.
Сбросив ношу, Аниська толкнул калитку.
Под ногами зашуршала буйная лебеда, курчавым ковром устилавшая запушенный двор Аристарховых. Худой длинноногий пес, кособочась, протрусил от сарая, приветливо помахивая хвостом, подбежал к Аниське.
В темных, пахнувших затхлостью погреба сенцах сидела на корточках девушка и чистила рыбу. Заслышав шаги, она обернулась, вскочила, прикрывая теплые карие глаза мокрой рукой, сжимавшей нож. На руках и подбородке поблескивала рыбья чешуя.
— Отец дома, Липа? — спросил Аниська.
Девушка отняла от глаз руку, молча показала на дверь.
Аниська вошел в хату.
Убогая маленькая комната тонула в зыбком сыроватом сумраке. На кривых подоконниках жадно тянулась к солнцу захирелая герань, заслоняя и без того скупо, пропускавшие свет окна.
В углу угрюмо чернели иконы. Рядом, над лубком, изображавшим бой русских с японцами под Порт- Артуром, висели шашка в облупленных ножнах и засаленный казачий картуз. На кровати, свесив длинные худые ноги, лежал сам владелец шашки и картуза — Семен Аристархов. Синеватые веки его были опущены. Аристархов открыл лихорадочно блестевшие глаза, привстал.
— Это ты, Анисим? Садись. Совсем я заморился, вот прилег.
Выслушав приглашение ехать на лов, Аристархов горестно усмехнулся.
— И выдумает же Егор. Куда мне с рыбальством? Ноги еле ворочаю.
Аниська загорячился.
— Брось, дядя Сема! Ежели приглашают в компанию, не артачься.
— Ну-ну, не щебечи… — Аристархов замахал длинной сухой рукой. — Рыбалили когда-то… С Егором, бывало, заедем, — полные каюки нагружали рыбой… А теперь вот скрутила хвороба и не рыпайся. Так, по старой дружбе зазывает Лексеич..
Аниська с жалостью смотрел на бледное лицо соседа и в несчетный раз вспоминал, кем был для его отца Семен Аристархов.
Карнауховы были иногородние, Семен — казак, но это не помешало ему, будто для себя, оттягать у казачьего общества леваду и передать Егору. Обманув атамана, он заслужил этим немилость и позорную в те времена кличку «хамского прихвостня».
Дядя Сема делил с Егором горе и радости рыбацкой жизни, не раз выручая, как казак, отобранные охраной снасти. Потом сам поплатился снастью. Растеряв остаток здоровья, жил скудной меркуловкой[6], схоронив жену, совсем захирел.
— Значит, не поедешь с нами? — сказал Аниська, вставая.
Аристархов печально усмехнулся.
— А с чем ехать, Анисим? Разве не знаешь, кто моими сетками пользуется? В прошлом году взял у прасола сеточную нить да так и не уплатил, а ее отобрали…
Аристархов помолчал и вдруг решительно махнул рукой.
— Нет, не поеду я… Иди… — и лег на кровать.
Сурово сдвинув брови, Аниська вышел в сени. Липа вопросительно взглянула на него.
— Хотя бы ты, Липонька, упросила своего отца на рыбальство ехать, — оказал Аниська с досадой. Ничего не поделаю с ним. Совсем помирать собрался…
Липа не ответила и вдруг прислонилась к притолоке, закрыв рукавом лицо. Плечи ее задрожали.
Аниська стоял, беспомощно опустив руки.
Девушка тихо всхлипывала, пряча мокрое, искаженное горем лицо. И вдруг, отшатнувшись от притолоки, обожгла Аниську сердитым взглядом, сказала по-ребячьи грубым, срывающимся голосом:
— Уходи! Чего стал? Тоже выдумал — рыбальство.
Аниська хотел было сказать ей что-нибудь утешительное, ласковое, — ведь это Липа так хорошо ладила с ним в песнях и охотно просиживала с ним до самых зорь на гульбище. Но слова утешения спутались в его голове.
Смущенный, он поспешно вышел из сеней. Взваливая на плечо корыто, пробормотал: «Эх… Ну и житуха! Надо бы хуже, да некуда…»
Аниська, ночевавший на каюке, проснулся от громкого плесканья волн. Каюк покачивало. Сухо шелестел прибрежный чакан. Под напором низовки вода поднялась, затопив берег.
Аниська долго курил из пригоршни, поглядывая на восток. Оттуда исходил нежный, затопляемый сиянием месяца призрачно-зеленый — свет зари. Над белевшей в низине, в окружении садов, колокольней, над старым кладбищем и прасольским домом, потухая одна за другой, тускло мерцали звезды. Где-то в далеком конце хутора сонно брехали собаки, начинали перекличку петухи.
Аниська потянулся, спрыгнул в воду. От хаты к берегу шел отец. Аниська помог уложить сеть. Оттолкнув каюк от причала, Егор взобрался на корму, взял весло, служившее вместо руля.
— Наддай! — тихо скомандовал он.
Аниська налег на весла. Ему было приятно слушать строгий, спокойный голос отца, исполнять его приказания. Это бывало только в дни семейного мира, когда Егор был трезв и молчалив. В эти дни он бывал по-своему добр, рассудителен и сговорчив. Но приходило время, когда Егор напивался, сначала крыл матерщиной прасола, затем добирался и до домашних. Взлохмаченный, огнеглазый приходил он домой, разгонял семью, а покорную, старавшуюся утихомирить его жену Федору избивал.
Набуянившись, валился куда-нибудь в угол, засыпал мертвецким, долгим сном.
После этого наступали долгожданные дни мира и спокойствия, в которые семья Карнауховых отдыхала.
Сегодня Егор был особенно сдержан и молчалив, но лицо, тускло освещенное месяцем, было угрюмым и предвещало недоброе.
«Подходит время… Скоро запьет!», — подумал Аниська, и ему стало скучно.
Устало передохнув, он поднял весла.
На берегу, против Спиридоновой хаты, засуетились тени. Аниська легонько свистнул.
— Подворачивай! — донесся из полумрака сиплый бас.
— Чего подворачивать? Наладились там и отчаливайте, — крикнул Егор. — Постой, Анисим, не греби.
От берега откололась темная краюха, быстро двинулась навстречу.
