запеклась кровяная корка.
— А ну тебя, — пугливо отшатнулся Егор. — Отдыхай, что ли. Мы и без тебя управимся.
— И ездит же человек, прости господи. Еще помрет на рыбальстве, — сердито буркнул Илья, залезая в каюк.
Следующие два невода были вытащены в невеселом настроении и дали по приблизительному подсчету не более восьми пудов.
Солнце уже подбиралось к полудню, когда рыбаки, измученные неудачным ловом, возвращались в хутор.
В 1913 году, к которому относится начало нашего повествования, каменные, крытые камышом рыбные заводы, теснившиеся по берегу Мертвого Донца, одного из рукавов дельты Дона, принадлежали бойкому человеку Осипу Васильевичу Полякину.
Позади заводов высоко возвышались горы бочек, огромных чанов, клетушек, ящиков. Между ярусов разнообразной тары даже в засуху чавкала вязкая, вонючая, смешанная с рыбьей слизью грязь. Ее непрестанно месили колесами скрипучие колымаги, отвозившие бочки и ящики с рыбой на станцию.
Мутным, беспокойным потоком текла здесь жизнь. Разноликий, суетливый люд кружил на промыслах с утра до ночи.
Дни наполнялись трудовым шумом, разгульными песнями подвыпивших рыбаков, грубой тяжелой бранью.
В плотницких сердито вжикали пилы, шаркали рубанки, строгая доски для ящиков. Из открытых дверей бондарен доносилась размеренная дробь множества молотков, набивавших на бочки железные обручи. От коптилен струился горький дым тлеющих сосновых опилок, жирный запах копченых осетровых балыков и чехони.
Дни и ночи у причалов толпились рыбацкие байды и каюки, подвозившие рыбу с тонь, от зари до зари в засолочных сараях звенели резвые голоса резальщиц и засольщиц.
Изредка в людском водовороте появлялся и сам хозяин, Осин Васильевич Полякин. Держался он на берегу и на рыбном дворе незаметно и скромно. В потертом на локтях люстриновом пиджаке, в высоких, с длинными до паха голенищами, густо пропитанных дегтем сапогах и вылинявшем суконном картузе, нырял он в толпе, как ерш в щучьем стаде, разговаривал со всеми тихим, но твердым голосом, как разговаривал и на миру, и в церкви, и у себя дома. И только серо-зеленые, с горошинку, светившиеся умом глаза прасола, смотрели на всех по-разному, — то хитро, то ласково, то жестоко и неумолимо, судя по тому, на кого они были обращены…
Дело свое Осип Васильевич начал с пустяков — с ловли рыбы крючьями. Сам выезжал на мелководный Таганрогский залив, коченел осенними холодными зорями на утлом каюке, часто попадал под бешеный низовой шторм, вырывая у моря капризную ловецкую удачу. Промышлял Осип Васильевич красной рыбой — осетром, севрюгой, белугой. Но не сдавал добычу прасолам, а сам сплавлял каюком в город. Потом пудами скупал у рыбаков рыбу прямо с тони и перепродавал прасолу, наживая на этом копейки. Под небольшие проценты взял однажды у лавочника сотню рублей, купил байду рыбы и удачно перепродал. С того и пошло. Все смелее и изворотливее становился Полякин, уже соперничая со старым прасолом, перехватывая рыбу на пути к нему, набавляя копейки на пуды и давая неграмотным рыбакам расписки, по которым всегда недоплачивал. Расписки размокали в карманах рыбаков, цены на рыбу менялись в зависимости от успешности путины и изворотливости перекупщиков. Осип Васильевич умело лавировал между ними, выгораживал себя, все смелее задерживал расчеты с ватагами, расширяя оборот и наживая уже не копейки, не рубли, а десятки, сотни, тысячи.
Широко развернул дело новый прасол. Уже собственные красавицы-байды везли рыбу в Таганрог, собственные засолочные пункты и коптильни выросли по побережью Мертвого Донца.
Под хитрой опекой Полянина заработали десятки мелких прасолов. Как голодные бакланы, заметались они по гирлам Дона и, не выпуская из своих рук и пуда рыбы, наживая копейки, несли, сами того не замечая, в шкатулки Полякина рубли.
Уже не пачкал в противную рыбью слизь своих рук Осип Васильевич. Он побелел, расплылся в лице, отпустил плотное, солидное брюшко.
Все грязные дела свалил на мелких прасолов и наемных агентов.
Рыба полилась в сараи Полякина безудержным потоком. Уже не гонялся за ней Осип Васильевич, ночи проводил в теплой постели под боком откормленной балыками жены. Даже денежные расчеты производились теперь в конторе и не обременяли прасола трудной арифметикой.
В делах спокойнее, радушнее стал Полякин, выстроил тут же на берегу, рядом с заводами, голубой двухэтажный дом, рассадил сад и пошел крепкую хозяйственно-сытую жизнь.
В деловых заботах, в семейных утехах текла жизнь в голубом доме. Словно по лестнице, уверенно поднимался Осип Васильевич на ясно видимую им самим вершину. Все выше забирался он, все виднее становился не только в среде богатеев родного хутора, но и других нижнедонских хуторов.
День, так нехорошо встретивший рыбаков в Терновом ерике, наградил Полякина новой удачей. Ватага Емельки Шарапова вернулась из заповедника с богатым уловом. На беду рыбаков жарко палило солнце, рыба спекалась, пухла, напитывая неподвижный воздух терпким запахом разложения.
Рыбаки торопливо подгоняли к берегу тяжелые каюки, беспокойно поглядывая на тускло поблескивающие вороха рыбы. Голоса людей звучали хрипло, раздраженно.
Полякин расхаживал по берегу, благодушно щурясь, заложив за спину полные, в рыжей щетине руки. Он знал: измученные люди, так жаждавшие улова, готовы сбыть рыбу за полцены, чтобы не допустить ее порчи и не выбросить в реку, как негодный малек; знал также, что купить такое количество рыбы может только он, и был уверен, что рыбаки никуда от него не уйдут, отгрузят рыбу в его заводы за любую назначенную им цену.
Каюки Егора и Ильи Спиридонова лениво уткнулись в причал.
Выкинув кошку[8], Егор спрыгнул на берег.
У сарая, прямо на песке, лежал щуплый мужичонка, сизый весь от рыбьей чешуи, и, жуя размокший окурок, лениво щурил на солнце тусклые, водянистые глаза. Вытертая, похожая на камилавку шапчонка лежала на вихрастом виске боком, придавая худощавому, по-птичьи заостренному лицу шельмоватый ухарский вид. Это был сам владелец огромной волокуши, главарь ватаги крутьков Емелька Шарапов.
— Здорово, сваток, — заискивающе пробасил, подходя к нему, Егор. — Ты нонче забогател, не признаешься. Посчастливило, что ли, шайке твоей?
Шарапов небрежно сплюнул сквозь зубы, прищурил острые, неуловимого цвета глаза.
— Хе… А вы кто такие? — с шутливой строгостью напыжился он. — Не тебе, сват, спрашивать, не мне отвечать… Чай, бригаду мою знаешь — ребята на ходу подметки рвут.
— Вижу, вижу… Уже запродали? — спросил Егор.
— Хе… Мы еще до зари управились. А вы как?
— Что мы… Наше дело теперь маленькое. На казан[9] поймал и ладно. Подрезали нас. Никак не выправимся.
— Хе… Это погано… Тогда ко мне в ватагу жалуйте, сваты, — оживился Шарапов.
Егор нервно крутил вяло свисающий ус.
— Спасибо, сват, — отрезал он. — Зазывала карга куренка в гости, чтоб попотчевать на погосте.
Панфил, слушая словесную перепалку сватов, тихонько посмеивался в кулак.
Шарапов, поправляя небрежным ухарским жестом свою шапчонку, продолжал цедить сквозь мелкие, как у хорька, зубы:
— Мое дело пригласить о компанию добрых людей, а там дело хозяйское… Хе… Верно, Спиридонов?
— Мы и сами управимся. И на каюках добре выкрутимся, — сказал Илья и, подмигнув, добавил: — И дешевле обойдется.
Егор и Илья отошли в сторону.
— Эх, Илюха, просвистали мы зорю в законном! — с отчаянием проговорил Егор, почесывая затылок.
— Ладно… Будя жалеть. Сам говорил — без справы поосторожней надо.
