толкали дуб вперед с нарастающей быстротой.
Вот и катер. До него можно добросить камень. Он медленно поворачивается носом к «Смелому», как бы готовясь встретить удар. Слышно, как чмокает поршень паровой машины и звучит команда капитана. Двое кордонников — светлорыжий и черный, гибкий красавец с погонами урядника — вбегают на спардек. Черный целится из винтовки прямо Аниське в лицо.
Аниська приседает, говорит умоляюще солдату:
— Онуфрич, чего же ты?
Солдат отбрасывает руку — и вдруг медленно склоняется грудью на корму. Аниська с озлоблением смотрит на него. Но тот, не выпуская из рук гранаты, протягивает ее Аниське:
— Кидай ты… Я, кажись, раненый… Колечко зажми только… вот так… Ну?
На правой руке его чуть повыше локтя солдатская рубаха из зеленоватого сукна пятнится свежей кровью, кажущейся при солнечном свете нестерпимо яркой.
Аниська вскакивает и неумело бросает гранату. Оглушительный грохот рвет воздух, и кажется, — катер проваливается в пенистую воронку моря. Еще один громовой удар — и Аниська падает на колени. Что-то трещит у самого его уха. Потом неожиданная и четкая — такая, что слышен крик чайки, падает на море тишина…
……………………………………………………………………………………
Девять охранников были мгновенно разоружены мержановцами. Одного из них, чернявого красавца, раненного в голову осколком гранаты, снесли в тесный грязный трюм катера и бросили на нары.
«Казачка», точно птица со сломанными крыльями, безвольно покачивалась на волнах моря. Одна граната разворотила корму и повредила штурвал, другая вырвала часть правого борта.
У приморцев оказалось трое раненых, а один навсегда распрощался с майским солнцем и морем. Казачья пуля угодила ему в лоб, чуть повыше черной брови.
Охранников едва не растерзали. Аниське с трудом удалось уговорить рыбаков доставить охрану в хутор. Мержановцы требовали немедленного самосуда.
Наконец ватага Аниськи взяла верх: пихреца решили арестовать и отвезти в хутор Мержановский в качестве заложников.
Пять дубов во главе со «Смелым» двинулись к хутору Мержановскому.
На берегу, у хутора Мержановского, мятежников ожидала неистово ревущая толпа. Весть о пленении кордонников, об убийстве рыбака была неведомо кем уже принесена в хутор.
Пленников со связанными назад руками высадили на берег, толпа набросилась на них. Особенно озлоблены были женщины. Вооруженные винтовками рыбаки из Аниськиной ватаги с трудом сдерживали их.
Пихрецов повели в гору, к хутору. Мужчины, женщины, ребятишки повалили следом. Впереди шли Аниська и Панфил Шкоркин с винтовками наготове. Опустив взлохмаченные окровавленные головы, волоча ноги, кордонники гуськом подымались по крутой тропинке.
Позади шествия несли на руках убитого мержановца. Родственники не отступали от него ни на шаг. Жалобно причитали женщины, плакали дети.
По мере того как шествие приближалось к хутору, гнев толпы возрастал. Толпа притиснула пленников к новой саманной хате. В ней помещался гражданский комитет. На дощатом, еще не окрашенном крыльце стояли председатель комитета — рыжий толстый мужик, щедрый украинец Федор Прийма и двое мержановских прасолов, членов комитета. Все они были напутаны, стояли без шапок, опустив руки, как на церковной паперти.
Аниська пытливо всмотрелся в бледные лица членов комитета, стараясь узнать, чью сторону готовились поддержать эти люди.
Смущенный, растерянный вид Федора Приймы неприятно изумил его.
«Пошатнулся отцовский друзьяк, — подумал он. — Либо боится, либо поддерживает прасольскую руку».
Взойдя на крыльцо, Аниська громко, так, чтобы слышали все, сказал председателю комитета:
— Арестованных сейчас же посадить в казематку. Да чтоб понадежней.
— Это чей приказ? — прищурил воровато бегающие глаза председатель комитета.
— Мой.
Хитрый мужик скорчил гримасу.
— Так як же? Вы с ними покумовались, вы сами и сажайте. Не мое дило.
Арестованные, притиснутые разъяренной толпой, жались к перилам крыльца.
— Бей их!.. — ревели в толпе.
— Казнить душегубов!
Толпа навалилась на крыльцо. Впереди всех была высокая костлявая женщина с медным крестом на голой груди. Она хваталась за перила: норовила ударить камнем стоявшего на краю охранника.
Надрывая голос, Аниська кричал, что расправляться самосудом с охранниками не следует, что надо держать их под арестом как заложников и требовать от наказного атамана и начальника рыбных ловель удаления охраны с законной полосы.
Онуфренко, с согнутой в локте, перевязанной рукой, поддержал Аниську короткой внушительной речью. Его сменил председатель гражданского комитета. Он говорил путано, осторожно:
— Гражданы, як побьемо мы оцих людей, так за це нас не помилуют. Це дило мы недоброе затиялы. Уси будемо в тюрьми, ось побачите. Лучше отпустимо казакив, нехай воны идут, куда хочут. А вы тоже идите соби до дому. А мы напишем до начальника яку треба бумагу, щоб було воно по закону.
Расталкивая рыбаков, на крыльцо смело взошел сутулый человек с птичьим носом, в городском потертом пальто и суконном картузе.
— Граждане, дело ваше очень серьезное, государственное, и тут надобно поступать, как того требует политический момент. Я предлагаю дать сейчас же экстренную телеграмму съезду крестьянских депутатов в Ростов, доложить об этом недоразумении и просить разрешить этот государственный вопрос по всей аккуратности и законности. Так ли я говорю, граждане?
Толпа недоверчиво молчала.
— Я, граждане, в один момент эту телеграмму напишу, — предложил человек в пальто.
— А ты кто такой? — подступив к нему, спросил Аниська.
— Я — член партии социалистов-революционеров, — высокомерно ответил незнакомец. — И вы мне не препятствуйте. Гражданин, пойдемте со мной, — и он кивнул председателю комитета.
Предложение человека в пальто вызвало новый ожесточенный спор среди рыбаков, но потом большинство согласилось послать телеграмму крестьянскому съезду. Охранников отвели в хату и заперли вместе с Семенцовым в тесную каморку, когда-то заменявшую кордегардию.
Аниська сам расставил часовых, вернулся на крыльцо. Толпа медленно расходилась, но особенно непримиримые и озлобленные оставались, настойчиво следя, чтобы пленников не освободили.
Телеграмма была написана, ее прочитали с крыльца всему народу, и юркий «городовичок» уехал на станцию.
В этот же самый час в соседнем хуторе бил набат. Частью удары большого колокола нарушали сонную, устоявшуюся тишину. По главной улице скакали, развевая седыми бородами, служившие в милиции казаки; из дворов, голосисто перекликаясь, выбегали бабы.
По улице промчалась, повизгивая несмазанными колесами, пожарная водовозка. Тощий казачок, стоя, яростно нахлестывал лошаденку; он гонял свою водовозку из переулка в переулок, спрашивал, где пожар, и никто не мог ответить ему. Тогда он с ожесточением плюнул, распряг лошадь, бросив водовозку на улице, поскакал к хуторскому правлению. А колокол все звонил и звонил, посылая дребезжащие звуки в нахмуренное небо, в синеющее за хутором займище.
В кабинете атамана уже собирались все почетные люди хутора:, старик Леденцов с сыном, Емелька Шарапов, Осип Васильевич, Дмитрий Автономов и сам хуторской атаман Баранов. Напуганные вестью о мятеже, они бестолково толпились в тесной комнате, не зная, что предпринять.
Молодой Леденцов был бледен. Оба компаньона приехали с злополучной тони недавно. Прасольский
