Жить со смыслом: Как обретать помогая и получать отдавая

Итак, будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк 6:36). Фридрих Йозеф Гааз родился в семье аптекаря в Германии. Образование получил математическое и богословское, к которым позже добавилось медицинское. Специализацией доктора Гааза стали глазные болезни. Современники свидетельствуют, что он безболезненно снимал своим пациентам катаракты, быстро справлялся с тяжелыми глазными инфекциями. Его пациент князь Репнин, которого доктор избавил от трахомы, и уговорил его переехать в Россию. В Москве, замеченный императрицей Марией Федоровной, Гааз скоро становится главным врачом Павловской больницы.

В России Фридриха Йозефа зовут Федор Петрович; больных он принимает и у себя дома, и в больнице, и в приютах для бедных, лечит он почти всех бесплатно. Незадолго до войны 1812 года Гааз предпринимает две поездки на Кавказ, исследуя свойства тамошних минеральных вод. Результатом становится открытие курортов Железноводска, Пятигорска, Ессентуков. Когда началась война с Наполеоном, немец Гааз пошел в армию – хирургом, дошел с русскими войсками до Парижа, а вернувшись в Россию, получил новое назначение: отныне он главный врач Москвы, но по-прежнему к нему едут пациенты со всей России, и по- прежнему бедных он лечит бесплатно. Но сам Гааз не беден, император Александр I щедр к нему: у Гааза дома в Москве, подмосковная деревня с сотней душ крепостных, суконная фабрика, выезд с четверкой рысаков.

В общем, все как будто идет своим чередом. И вдруг – почти в пятьдесят лет от роду – Федор Петрович резко меняет свою жизнь. Непосредственной причиной такой перемены, возможно, стало его назначение в Комитет попечительства о тюрьмах. Московская пересыльная тюрьма была адом, и с того дня, как немецкий доктор попал туда, все деньги, все время, весь ум и все свое умение он тратит на заключенных. Он покупает им одежду, еду, лекарства, книги. На свои средства он печатает и раздает заключенным 70 тысяч экземпляров церковной азбуки, восемь тысяч святцев, 20 тысяч экземпляров священной истории, восемь тысяч псалтирей, почти столько же евангелий.

Гааз добился, чтобы при пересыльной тюрьме были открыты мастерские, в которых заключенные могли бы работать, месяцами дожидаясь своего этапа.

Он сконструировал кандалы, весом на килограмм меньше старых, с кожаными вставками у запястий. Но на кандалы имели «право» лишь каторжане, ссыльнопоселенцев перегоняли, «нанизывая» на единый железный прут с припаянными к нему металлическими запястьями по восемь – десять заключенных, разных по возрасту, росту, силам. Об этих прутах знаменитый русский юрист А.Ф.Кони писал: «Топочась около прута, наступая друг на друга, натирая затекавшие руки наручнями, железо которых невыносимо накалялось под лучами степного солнца и леденило зимою, причиняя раны и отморожения, ссыльные не были спускаемы с прута и на этапном пункте…» (Кони А.Ф. Указ соч., с. 300).

Именно Гааз добился замены прута облегченными кандалами, а также отмены унизительного правила обривать заключенным половину головы, что делалось не только мужчинам, но женщинам и детям. На свои средства он перестроил часть Бутырской тюрьмы, прорубив в камерах окна, установив умывальники и нары, – до этого арестанты спали вповалку на полу, а белье в тюремной больнице, кажется, не менялось с начала ее основания, то есть с XVIII века.

Партии заключенных из пересыльной тюрьмы с Воробьевых гор водили стороной, минуя центр Москвы – чтобы не беспокоить обывателей. Федор Петрович сделал все, чтобы партии следовали через центр: только так у заключенных была возможность получить подаяние, лишний кусок хлеба. Он сам лично в любую погоду провожал партии – совал заключенным конфеты и апельсины, приговаривая: «Хлеба им и другие подадут, а вот конфекты они вряд ли увидят». Внося в комитет денежные пожертвования, доктор говорил, что они «от неизвестной благотворительной особы». Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного (Мф 6:1).

Известно, что на заседании тюремного комитета митрополит Филарет попенял Гаазу, что тот говорит о невинно осужденных. «Кто осужден – значит, виновен!» – сказал митрополит. «А Христос?!» – спросил Гааз. Филарет помолчал и тихо ответил доктору-католику: «Федор Петрович, когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе забыл – Христос позабыл меня», – и вышел, благословив присутствующих (см. Кони А.Ф. Указ. соч., с. 355). На Гааза писали доносы, над ним смеялись, его называли «утрированный филантроп», но заключенные знали, что «у Гааза нет отказа». Собственные потребности он свел до минимума – даже чай считал для себя роскошью и по утрам стал пить настой смородинового листа. Давно были проданы дома, имение и суконная фабрика, и стареющий, когда-то франтоватый доктор жил при созданной им полицейской больнице – там же он и умер.

Митрополит Филарет не только приезжал проститься с умирающим Гаазом, но и в нарушение всех церковных правил разрешил отслужить обедню о его выздоровлении, а после смерти – панихиды. До конца жизни со стариком-доктором оставался только слуга, а единственной ценной вещью, которую нашли в его квартире, был старый телескоп – он любил смотреть на звезды. Гроб с телом Гааза народ нес на руках до немецкого кладбища в Лефортово. Его провожали двадцать тысяч человек. Московский генерал-губернатор послал сотню казаков, боясь беспорядков черни. Но командовавший отрядом ротмистр, подъехав к похоронной процессии, спешился и сам пошел за гробом. Похоронили этого святого чудака, «божьего человека» за счет полиции. Он не оставил денег, но оставил духовное завещание – обращение к русским женщинам, где есть слова: «Спешите делать добро!»

Если доктор Гааз был из тех, кого потом в России назовут разночинцами, то Мария Михайловна Дондукова-Корсакова принадлежала к высшей петербургской аристократии (род шел от калмыцкого хана Дондука, потомки которого породнились с русскими князьями). С детства она была очень религиозна. В отрочестве Мария Михайловна тяжело переболела, долгие месяцы была прикована к постели. Выздоровев, девушка решила, что никогда не выйдет замуж, посвятив жизнь делам милосердия. Когда началась Крымская война, княжна получила у Николая I разрешение на создание военно-полевого госпиталя прямо «на театре военных действий». Во время атаки госпиталь попал под обстрел, и Мария Михайловна была контужена в голову.

После войны, княжна, сотрудничая с Ведомством императрицы Марии Федоровны, продолжает благотворительную деятельность – на нее почти полностью уходит наследство, полученное ею от деда, – для себя она выговорила лишь маленькую годовую ренту в 600 рублей. Под Псковом Дондукова-Корсакова основала общину сестер милосердия Святой Магдалины с больницей для сифилитиков, где сама самоотверженно работала. Однако, по ее рассказам, с детства она «задумывалась над участью заключенных в тюрьму» и строила планы о ее облегчении. И вот Мария Михайловна начинает посещать тюрьмы, она приходит к уголовникам и убийцам в Литовском замке; выслушивая площадную брань и богохульства, упорно заботится о религиозном воспитании арестантов, предпринимая при этом энергичные попытки улучшить их бытовые условия. В 80-е годы она глубже входит в проблемы переустройства тюремной системы: учреждает в тюрьмах библиотеки, впервые в России устраивает отопление в камерах, добивается введения системы временного освобождения заключенных «по семейным обстоятельствам».

Дондукова-Корсакова была первой, кому удалось попасть к заключенным революционерам-народовольцам в Шлиссельбургскую крепость (после очередного отказа она обратилась с просьбой заключить в крепость ее саму). Узники говорили, что из этой крепости не выходят – оттуда только выносят. Знаменитая народоволка и многолетняя узница Шлиссельбургской крепости Вера Фигнер пишет о княжне так: «В ветер, дождь и бурю на лодке она переправлялась на наш остров и, посетив того или другого из нас (обыкновенно двоих), в сумерки возвращалась домой одна…» – и продолжает: «С первых же встреч было ясно, что княжна – человек совершенно не от мира сего. Не только в практической жизни она была совершенным ребенком, не умеющим различать полфунта от фунта и едва ли знающим счет деньгам, она совершенно не разбиралась в общественных делах и находилась в полном неведении политики и каких бы то ни было социальных идей и теорий» (Фигнер В.Н. Воспоминания, т. 2. – М., 1964, с. 243– 244). Мария Михайловна при этом поражала народовольцев умом, благородством и силой характера, «с громадной выдержанностью, которую могло дать только воспитание в утонченной аристократической среде, была превосходным типом человека, все интересы которого сосредоточены в области религии» (Фигнер В. Н. Указ. соч., с.