постоянно сотрудничать в этом еженедельнике. Теперь же он писал статью во славу трубочистов.[9] А Стерна перечитывал, чтобы узнать, не касался ли этой темы его любимый писатель.
По настоянию матери Чарльз продолжал трудиться в Ост-Индской компании, дабы зарабатывать на жизнь, но предпочитал называть себя литератором. Со школьных лет, проведенных в «Крайстс- Хоспитал»,[10] где учился он из рук вон плохо, все его честолюбивые мечты и надежды сосредоточились на изящной словесности. Он декламировал свои стихи сестре; Мэри внимала ему с серьезным, едва ли не гордым видом, будто сама их сочинила. Еще Чарльз написал пьесу, в которой сыграл роль Дарили,[11] а сестра – Марию Стюарт. Роль глубоко взволновала Мэри, многие строки навсегда запали ей в память.
– Позови брата ужинать, Мэри.
– Он работает над эссе, мама.
– Полагаю, свиные отбивные его трудам не повредят.
Мистер Лэм вставил что-то про рыжие волосы, однако женщины пропустили его слова мимо ушей.
Мэри направилась к двери, но Чарльз уже спускался по лестнице.
– Пахнет жареной свининой, милая. Человеку сильному она пойдет на пользу, а слабовольному и подавно не устоять перед сочным куском.
– Это Фрэнсис Бэкон?
– Нет, Чарльз Лэм. Труба пониже, и дым пожиже. Buon giorno,[12] ма.
Миссис Лэм тем временем вела мужа в небольшую столовую, расположенную в глубине дома. Из окон была видна узкая полоска сада, в его дальнем конце стояла чугунная беседка в виде пагоды, неподалеку чернела кучка горелой листвы. Прошлым утром миссис Лэм с дочерью собрали со стриженых газонов и выложенных сланцевой черепицей дорожек опавшую листву и развели костер. Мэри вдыхала сладковатый дым, поднимавшийся к сумрачному лондонскому небу. Ей казалось, что она приносит жертву некоему странному божеству. Но какому? Неужто богу детства?
Тиззи поставила на стол соусник; руки у нее слегка дрожали, и немного соуса пролилось на натертый воском стол. Чарльз лизнул палец и подобрал густую каплю.
– Ага, хлебные крошки, печенка и чуть-чуть шалфея для пикантности. Ммм, блаженство.
– Глупости, Чарльз, – отрезала миссис Лэм.
Она была членом местной общины евангелистов-фундаменталистов и точно знала, что такое блаженство. Впрочем, мрачноватая набожность никак не сказывалась на аппетите миссис Лэм. Прочитав нараспев молитву, к которой присоединились Чарльз с Мэри, она принялась раскладывать по тарелкам отбивные.
– Отчего необходимо испрашивать благословения каждому приему пищи? – однажды спросил сестру Чарльз. – Разве безмолвной благодарности недостаточно? Отчего же тогда мы не испрашиваем его перед прогулкой при луне? Или перед чтением Спенсера?[13] Почему не молимся перед встречей с друзьями?
Мэри с раннего детства не любила чопорных семейных трапез. То, как подавали тарелки, как раскладывали по ним еду, – все наводило на нее тоску и усталость, даже звяканье столовых приборов. Один только Чарльз умел поднять ей настроение.
– Интересно, – вдруг произнес он, – кто был величайшим дураком на свете? Уилл Сомерс?[14] Судья Шеллоу?[15]
– Ну, знаешь, Чарльз… Ты забываешься, – отозвалась миссис Лэм, не отводя рассеянного взгляда от мужа.
Мэри рассмеялась, и кусочек картофеля застрял у нее в горле. Задыхаясь, она вскочила со стула; миссис Лэм тоже поднялась из-за стола, но дочь резко отмахнулась от нее: она не желала, чтобы мать к ней прикасалась. Откашлявшись, она выплюнула злополучный кусок себе в ладонь и перевела дух.
– Кто купит мне сладких апельсинов? – спросил отец.
Миссис Лэм села на свое место и продолжила трапезу.
– Ты очень поздно пришел домой, Чарльз.
– Я обедал с друзьями, ма.
– Это у вас так называется?
Накануне Чарльз вернулся на Лейстолл-стрит сильно пьяным. Мэри, как всегда, дожидалась его и, едва заслышав, как он тщетно пытается попасть ключом в замочную скважину, распахнула дверь и подхватила чуть державшегося на ногах брата. Два-три раза в неделю он непременно вечером напивался, или, как он сам виновато говорил на следующий день, «надирался», но Мэри никогда его за это не корила. Ей-то ясно, отчего он пьет, и она полностью разделяет его чувства. Будь у нее такая возможность да побольше смелости, она и сама напивалась бы каждый божий день. Заживо лечь в могилу – разве это не уважительная причина для запоя? Чарльз по крайней мере писатель, а писатели славятся своей невоздержностью. Вспомнить хотя бы Стерна и Смоллетта.[16] И ведь он никогда не кричит, никого не задирает, всегда кроток и добродушен, разве только на ногах не стоит и говорит невнятно.
Вместе с двумя сотоварищами по Ост-Индской компании, Томом Коутсом и Бенджамином Мильтоном, Чарльз провел тот вечер на Хэнд-корт, в пивной «Здравица и Кот», что неподалеку от Линкольнз-Инн-филдс. Оба приятеля Чарльза были темноволосы, низкорослы и щеголеваты; говорили быстро и хохотали сверх всякой меры над замечаниями друг друга. Чарльз был немного моложе Коутса и немного старше Мильтона, а потому считал себя, как он выражался, «нейтральной средой, беспрепятственно пропускающей через себя гальванические силы». Коутс рассуждал о Спинозе и Шиллере, о Библии как источнике вдохновения и о буйном воображении романтиков. Мильтон разглагольствовал о геологии, о разных эрах в истории земли, об окаменелостях и пересохших морях. Захмелевший Лэм словно воочию видел зарождение мира. Подумать только, какие горы способно своротить общество, к которому принадлежат столь великие умы!
– Я тебя вчера разбудил, да, мама?
– Я уже не спала. Мистер Лэм никак не мог угомониться.
По ночам ее муж норовил помочиться на улицу прямо из окна спальни, но миссис Лэм пресекала эти поползновения самым решительным образом.
– Ты был тише воды, ниже травы, – вставила Мэри, отдышавшись после приступа кашля. – И сразу лег спать.
– Благодаря твоим добрым словам мне уготована вечная жизнь, Мэри. Небесной благодатью осиянна такая сестра.
Однако это проявление их взаимной приязни не произвело на миссис Лэм никакого впечатления:
– Я явственно слышала грохот в твоей комнате, Чарльз. Там что-то рухнуло на пол.
На самом деле случилось вот что: Мэри помогла брату подняться по лестнице и, осторожно поддерживая под руку, довела до спальни. Она с наслаждением вдыхала шедший от него хмельной дух и слабый запах пота. Какое счастье ощущать его рядом, совсем близко! А раньше она была лишена этой радости. В школьные годы Чарльз жил в интернате, и в начале каждого семестра, после отъезда брата, ее душу охватывала странная злость, смешанная с тоскливым чувством одиночества, покинутости. Он уезжал в мир знаний и дружеского общения, а она оставалась с матерью и Тиззи. Вот тогда-то, закончив хлопоты по хозяйству, Мэри и садилась за книги. Спальней ей служила укромная комнатка в мезонине. Здесь хранились оставленные братом учебники, в том числе латинская грамматика, словарь древнегреческого языка, «Философский словарь» Вольтера и «Дон-Кихот». Мэри старалась не отставать от брата, однако по его возвращении на каникулы нередко оказывалось, что даже опередила его. Она уже начала читать и переводить четвертую книгу «Энеиды»,[18] где речь идет о любви Дидоны и Энея, а Чарльз к тому времени не одолел еще речей Цицерона.
– Что означает сия абракадабра?
– Это же Вергилий, Чарльз. Дидона горюет.
