Он снова засмеялся и потрепал ее по волосам. Мэри слабо улыбнулась и опустила голову, стыдясь собственного тщеславия и глупости.
Но бывало и иначе. Нередко они целыми вечерами занимались вместе, корпели над одной книгой, с горящими глазами вникая в одну и ту же фразу. О Родрике Рэндоме и Перигрине Пикле[19] они говорили как о действительно существовавших людях и придумывали новые приключения для Лемюэля Гулливера и Робинзона Крузо. Воображали, будто сами оказались на Робинзоновом острове и прячутся в зарослях от напавших на них каннибалов. А потом вновь возвращались к головоломному греческому синтаксису. И Чарльз называл Мэри «завзятой эллинисткой».
– Что-то рухнуло, мама? – тоном оскорбленной невинности переспросил Чарльз. Он в самом деле не понимал, о чем мать толкует.
В ту ночь он упал на кровать и мгновенно забылся глубоким сном, словно улизнул наконец в иной мир. Расшнуровав ему сапоги, Мэри принялась стягивать один из них, но поскользнулась и упала спиной на письменный стол; от удара со стола слетели подсвечник и небольшая медная плошка, в которую Чарльз складывал использованные шведские спички. Этот грохот был отчетливо слышен в расположенной напротив спальне матери, тем более что бдительная миссис Лэм уже и так не спала. Но самого Чарльза шум не разбудил. В наступившей тишине Мэри осторожно поставила подсвечник и плошку на место; затем медленно стянула с брата сапоги и легла рядом. Обвив его тело руками, она тихонько опустила голову ему на грудь и ощутила, что голова ее ритмично вздымается и опускается в такт дыханию брата. Спустя несколько минут Мэри неслышно поднялась в свою каморку.
После воскресного семейного обеда Чарльз, по сложившейся традиции, читал вслух родителям и сестре Библию. Обычай этот ему даже нравился. Библия короля Иакова[20] восхищала его изяществом слога. Возвышенная гармония, ритмичность и благозвучие этого перевода еще в детстве произвели на Чарльза большое впечатление; его словно овеяло свежим ветром. «Я видел сон, который устрашил меня, и размышления на ложе моем и видения головы моей смутили меня».[21] Семейство собралось в гостиной – той самой, где Мэри недавно подставляла лицо солнечным лучам. Чарльз с Библией в руках сел за маленький, разрисованный листьями столик.
– Это, папа, история Навуходоносора.
– Правда? А откуда он знал, когда ему плакать?
– Когда Бог его наказал, мистер Лэм, – многозначительно сказала миссис Лэм. – Всякая плоть – трава.[22]
Мэри непроизвольно поднесла руку к лицу; Чарльз продолжил чтение: «И дано было мною повеление привести ко мне всех мудрецов Вавилонских, чтобы они сказали мне значение сна».[23]
Глава вторая
На следующий день Чарльз вышел из дома и направился на Леденхолл-стрит, в Ост-Индскую компанию. Стояло ясное осеннее утро. Пройдя Холборн-пассидж, Чарльз влился в густую толпу пешеходов, двигавшихся в сторону Сити. Но что-то странное, явно необычное привлекло вдруг его внимание, и он повернул обратно. В тот день он поднялся рано; стало быть, в его распоряжении еще добрый час до той минуты, когда он обязан сесть за свою конторку в отделе дивидендов. Холборн-пассидж мало чем отличался от обычного заштатного переулка – еще одна темная ниточка в ткани города, веками вбиравшая в себя сажу и пыль. Тут имелись лавчонка, торговавшая курительными трубками, и мастерская по пошиву накидок, столярная мастерская и книжный магазин. На всех них лежал желтовато-серый налет старости и заброшенности, с которым они давно смирились. Одеяния в витрине выцвели, лежащие под стеклом трубки уже никто никогда не набьет табаком, а столярная мастерская, похоже, давно пустует. Ага. Вот что привлекло его внимание. Выставленный в витрине книжного магазина лист, исписанный характерной наклонной вязью шестнадцатого века.
Чарльз обожал всяческие предметы старины. Придя на то место, где некогда стояла колонка Олдгейт, он представлял себе, как пятьсот лет тому назад по деревянным трубам бежала вода; он прошагал вдоль той линии, где когда-то высилась возведенная римлянами стена, и отметил, что улицы по-прежнему повторяют ее контур; он подолгу простаивал у солнечных часов в «Иннер темпл», водя пальцем по словам девизов на циферблате. «Будущее – ничто, потому что оно – всё, – сказал он однажды Тому Коутсу в минуту хмельного вдохновения. – А прошлое – всё, потому что оно ничто».
Лежавший в витрине манускрипт елизаветинской эпохи был, по-видимому, завещанием. Хотя Чарльз палеографией не занимался, он все же сумел разобрать слова «Я отписываю». Из темной глубины лавки сквозь витринное стекло на него пристально смотрел бледный молодой человек с огненно-рыжими волосами. Ни дать ни взять призрак, подумалось Чарльзу. Но тут молодой человек улыбнулся и распахнул дверь:
– Мистер Лэм?
– Он самый. А откуда вам известно мое имя?
– Я захаживаю в пивную «Здравица и Кот», там мне и сказали, кто вы. Я-то обычно сижу в глубине зала, вы меня заметить никак не могли. Прошу вас в наш магазин.
Едва Чарльз вошел, в нос ему ударил нафталинный запах, исходивший от матерчатых переплетов огромных фолиантов и книг размером поменьше. То был дух учености, своеобразный и восхитительный. Вдоль двух стен тянулись деревянные прилавки, на которых лежали манускрипты, непереплетенные листы и пергаментные свитки. На полках Чарльз заметил собрания сочинений Дрейтона,[24] Драммонда Хоторнденского[25] и Каули.[26] Проследив направление его взгляда, молодой человек сказал:
– В определенном смысле чем лучше книга, тем меньше роль переплета. Крепкий корешок и аккуратный переплет – большего и желать нельзя.
– Роскошь идет вторым чередом?
– Может идти, а может и не идти вообще. Меня зовут Айрленд, мистер Лэм. Уильям Генри Айрленд.
Они обменялись рукопожатием.
– К примеру, – продолжал Айрленд, – на комплект журналов я бы парадный переплет тратить не стал. Но и Шекспиру чересчур пышный наряд ни к чему.
Чарльз поразился глубине суждений столь юного существа.
– Вы совершенно правы, мистер Айрленд. Истинного любителя книг потрепанный вид и засаленные страницы только радуют.
– Еще бы! У меня глаз наметан. Я сразу вижу, кто листает томик с восторгом, а кто – по обязанности.
– Правда?
Вот уж действительно редкий молодой человек.
Уильяму Айрленду, прикинул Чарльз, было лет семнадцать. На шее – широкий мягкий галстук, поверх рубашки – ярко-желтый жилет. Выглядит молодой человек на удивление старомодно. Не хватает только пудреного парика. Но чувствовавшийся в юноше внутренний жар притягивал Чарльза.
– Я предпочитаю самые непритязательные издания Шекспира, – заметил Айрленд, – без примечаний и гравюр во весь лист. Томики какого-нибудь Роу[27] или Тонсона[28] приводят меня в восторг. А вот книги Бомонта[29] и Флетчера[30] могу читать лишь ин-фолио. А на ин-октаво просто больно смотреть, вы не находите? Они не вызывают во мне добрых чувств. Одно лишь отвращение.
Его светло-зеленые глаза широко распахивались в такт модуляциям голоса. Время от времени он сильно стискивал руки, словно вел с самим собой ожесточенную борьбу.
– Вам нравится Дрейтон, мистер Лэм?
– Чрезвычайно.
– Тогда вас вот что заинтересует. – Айрленд снял с полки том ин-кварто в изящном переплете из телячьей кожи, открыл его и протянул Чарльзу. – Это «Пандосто» Грина.[31] Обратите, однако, внимание на надпись.
На фронтисписе изрядно выцветшими чернилами было выведено:
