– Что с ней случилось?
– Она простудилась. Когда вы ушли в экспедицию, вечером она выбежала из общежития в одном платье. Бежала долго-долго. Ее нашли на берегу. Она лежала в одном платье.
Ульви когда-нибудь простит меня за этот толчок. Может быть, она и не сердится. Она же видела, как я побежал.
Не замечаю, как взлетаю в гору. Собаки сходят с ума за заборами. Почему они безумствуют, когда видят бегущего человека? Ведь я бегу спасать свою любовь. Вот это пес, в сущности добрый, готов меня разорвать. Вот волкодав вздымается на дыбы. Жарко в ватнике. Сбрасываю ватник. Волкодав на задних лапах прыгает за штакетником. Тьфу ты, мразь! Плюю ему в зверскую морду. По лужам и по битому кирпичу вперед, а гнусные шавки под ноги. За забором оттопыренный зад «Икаруса». Эй! Он уходит. Подождите, черти! Моя любовь лежит в больнице. Что у вас, сердца нет? Одни моторы? Уходит, а я бегу за ним, как будто можно догнать. Наверное, сейчас развалюсь на куски. Не могу больше. Останавливаюсь. За ухом у меня колотится сердце. Не замечаю, что сзади налетает вонючий и грозный «МАЗ». Обгоняет меня. Подожди, черт!
– Можешь побыстрее? – спрашиваю водителя. – Дай, друг, газу!
«МАЗ» довозит меня до нужной остановки. Еще полкилометра нужно бежать вдоль берега речушки туда, где за шеренгой елок белеет здание участковой больницы. Как быстро я лечу в своих резиновых ботфортах! Может быть, это семимильные сапоги?
– Состояние здоровья вполне удовлетворительное. Свидания разрешить не могу. Сейчас тихий час.
Носик у доктора пуговкой, а лоб крутой. Такого не уговоришь. И все-таки я его уговариваю.
– Сначала умойтесь, – говорит доктор и подносит к моему лицу зеркало.
Такой простой карикатурный черт с типичной для чертей дикостью глядит на меня.
Я умываюсь и снимаю сапоги. Мне дают шлепанцы и халат. Когда я вхожу в палату, Галя спит. Ладошка под щекой, волосы по подушке. Так весь день я бы и сидел, смотрел бы, как она спит. Когда она спит, мне кажется, что никаких этих ужасов у нас не было. Но она открывает глаза. Вскрикивает, и садится, и снова ныряет под одеяло. Смотрит, как на черта, хотя я уже умыт. Потом начинает смотреть по- другому.
– Ты получила мою радиограмму?
Она кивает. И молчит. Теперь она молчит. Правильно. А мне надо поговорить. Я рассказываю ей, какой был плохой улов и какой страшный штормяга, и как мы шли спасать норвежцев, и какой замечательный моряк Игорь Баулин, и все наши ребята просто золото… Она молчит. Оглянувшись, я целую ее. Она закрывается с головой и трясется под одеялом. Не пойму, плачет или смеется. Осторожно тяну к себе одеяло. Смеется.
– Актриса ты моя, – говорю я.
– Я не актриса, – шепчет Галка, и теперь она готова заплакать. Я это вижу, очень хочу этого и боюсь. Я вижу, что она готова на любое унижение.
Зря я назвал ее актрисой, но все-таки я что-то хотел этим сказать.
– Не расстраивайся, – говорю я, – поступишь на следующий год. Масса людей сначала проваливается, а потом поступает. И ты поступишь.
Этим я хочу сказать очень многое. Не знаю только, понимает ли она?
– А я не проваливалась, если хочешь знать, – шепчет Галка. – Я и не поступала, так и знай.
– Как не поступала? – восклицаю я.
– Так вот. Забрала документы перед самыми экзаменами.
О, как много она сказала этим!
– Не может быть!
– Можешь не верить. Снова она готова заплакать.
– Все равно, – говорю я, – ты поступишь на следующий год.
– Нет, не буду.
– Нет, будешь.
Оглянувшись, я снова целую ее. И тут меня выгоняет санитарка. Как много мы с Галкой сказали друг другу за эти несколько минут!
Я выхожу на крыльцо, смотрю на серые холмы и ельник, на всю долину, уходящую к морю, на голубенькие жилочки в небе и на красные черепичные крыши, и сердце мое распирает жалость. За окнами мелькает доктор. Нос пуговкой, а лоб крутой. Мне жалко доктора. Мне жалко мою Галку и жалко санитарку. Я с детства знаю, что жалость унижает человека, но сейчас я с этим не согласен. Однажды в Москве я увидел на бульваре старенькую пару.
Старичок и старушка, обоим лет по сто, шли под руку. Я чуть не заплакал тогда, глядя на них. Я отогнал тогда это чувство, потому что шел на танцы. А сейчас я весь растворяюсь в жалости. Музыка жалости гремит во мне, как шторм.
По берегу реки вразвалочку жмут мои друзья, Алик и Юрка. Алик тащит мой ватник.
– Не торопитесь, мужики, – говорю я им. – Все равно вас не пустят.
Там сейчас тихий час.
– А ты там был? – спрашивает Алька.
– Что ты, не видишь? – говорит Юрка. – Посмотри на его рожу.
Мы садимся на крыльцо и закуриваем. Так и сидим некоторое время, два карикатурных черта и я, успевший умыться.
– Ну как? – спрашиваю я. – Штормик понравился?
– Штормик был славный! – бодро восклицает Алька. Ему все нипочем.
– А я думал, ребята, всем нам кранты, – говорит Юрка.
– Да я тоже так думал, – признается Алька.
– Нет, ребята, – говорит Юрка, – море не моя стихия. Уеду я отсюда.
– Куда?
Юрка молчит, сидит такой большущий и сгорбленный. Потом, решившись, поворачивается к нам.
– Уезжаю в Таллин. Поступаю на завод «Вольта». Учеником токаря, к Густаву в подмастерья. Общежитие дают, в перспективе комната. Команда там вполне приличная…
– И Линда рядом, – говорю я.
– А что?
– Да нет, ничего, все правильно.
Мы сидим, курим. Странно, мы с ребятами совсем не говорили о будущем, ловили кильку, а вечерами резались в пинг-понг, но сейчас я понимаю, что они оба пришли к какому-то рубежу.
– А ты, Алька, что собираешься делать? – спрашиваю.
– Я, ребята, на следующий год все-таки буду куда-нибудь поступать, – говорит Алька. – Надо учиться, я это понял. Недавно, помните, я ночью засмеялся? Ты в меня подушкой тогда бросил. Это я над собой смеялся. «Ах ты, гад, – думаю, – знаешь, что такое супрематизм, ташизм, экзистенциализм, а не сможешь отличить Рубенса от Рембрандта». И в литературе также, только современность. Хемингуэй, Белль назубок, слышал кое-что про Ионеско, а Тургенева читал только «Певцы» в хрестоматии. Для сочинений в школе ведь вовсе не обязательно было читать. Детки, хотите, я вам сознаюсь? – Алька снял очки и вылупился на нас страшными глазами. – «Анну Каренину» я не читал! – Он снял колпак и наклонил голову. – Готов принять казнь.
– Думаешь, стоит ее почитать, «Анну Каренину»? – спросил Юрка.
– Стоит, ребята, – говорю я.
– Неужели ты читал ее?
– В детстве, – говорю я. И правда, в детстве я читал «Анну Каренину».
В детстве я вообще читал то, что мне не полагалось.
Ну вот, ребятам уже все ясно. Теперь они сами все решили для себя. И не нужно подбрасывать
