Данте? Когда-то, чтобы убежать от его поклонения, она вышла замуж за ординарного человека Симоне деи Барди. Увы, почтенный гражданин был маловыразителен в супружеской постели, в то время как страсть ее к Данте обострялась изо дня в день. В конце концов она поняла, что выход из этого бесконечного греха только один – смерть. Как ревностная католичка, она не могла наложить на себя руки, поэтому она решила инспирировать собственные похороны, а после исчезнуть и иссушить свою плоть в полном одиночестве, в отдаленной местности, в лесах Урбино. Ее муж как истинный друг был посвящен во все ее страдания, но вскоре после фальшивых похорон он и сам исчез без следа. Долгие годы Беатриче жила одна инкогнито на той же самой горе, где она недавно нашла в заброшенном доме агонизирующее тело Данте.
Пока мы вместе с ней вспоминаем об этих грустных делах, она вдруг замечает, что ее любимый больше не умирает, он просто спит. Кризис миновал, дыхание его выровнялось, краска вернулась к щекам, он улыбается во сне и иногда шепчет строчки стихов. Она понимает, что он может в любую минуту открыть глаза и увидеть ее. Она приходит в ужас от мысли, что он не узнает ее, поскольку ее красота за эти годы увяла. В то же время и возможность быть узнанной кажется ей совершенно немыслимой, так как это может разрушить тайну и лишить ее неразлучной «сладкой муки». За минуту до того, как он приходит в себя, она покидает хижину.
Он просыпается и оглядывается. Он не может узнать мрачное пристанище, где его едва не одолела страшная болезнь. Домишко превратился в уютное теплое жилище: в камине трещат дрова, большой пушистый ковер расстелен на полу, стол щедро накрыт вином, хлебом, сыром, овощами. Качаясь от слабости, он достигает стола, осушает залпом стакан вина и видит приготовленные явно для него чернильницу, гусиное перо и пачку добротной болонской бумаги. Забыв о еде, он начинает записывать в песнях что-то из того, что осталось в его человеческом сознании от встреч с Вергилием и Беатриче за земными пределами.
Проходит еще пятнадцать лет. Ссыльный поэт продолжает бродить по городам Северной Италии. Он живет то в Вероне, то в Пизе, то в Равенне. Подлинные любители и знатоки словесного творчества считают его крупнейшей личностью среди живущих, а может быть, и когда-либо живших. Его родная, любимая и презираемая Флоренция в конце концов дарует ему амнистию, однако он находит условия унизительными и отвергает ее. В ответ на такое высокомерие Флоренция приговаривает одного из своих бывших семи «приоров» к смерти на костре.
Однажды в Сиене Данте, высокий и прямой человек средних лет в длинном темно-лиловом плаще, заходит в лавку редкостей. Хозяин этой лавки, которого он знает как Дона Симоне, обычно предлагает ему книги, доставленные из Милана, Венеции или Лиона. В тот день он застает Дона Симоне в состоянии крайнего волнения. Он спрашивает, что случилось, и хозяин открывает ему невероятный секрет. Он не кто иной, как законный муж Беатриче, Симоне деи Барди. Сегодня утром он получил от нее известие. Она приезжает и может быть здесь в любую минуту. Нет, синьор Данте, не с Небес, а из Урбино. Он рассказывает Данте о фальшивых похоронах и о самоотречении Беатриче. Он не видел ее с тех пор и сейчас так трепещет, как будто она действительно спускается с Небес. Он предлагает Данте встретиться здесь, в лавке, с Беатриче, а он сам, пожалуй, лучше испарится.
Дон Симоне, конечно, не знал, что Беатриче собирается умолить его устроить ей встречу с поэтом. Ее здоровье быстро ухудшается. Она уверена, что это будет их последняя встреча в мире живых. Она бредет по узким улочкам в сторону торгового квартала. Сердце колотится, душа охвачена немыслимой тревогой. Она чувствует, что-то самое важное в ее жизни сейчас произойдет без всяких договоренностей.
Охваченный такой же тревогой, Данте вырывается из лавки. Он старается уйти отсюда как можно быстрее. И вдруг застывает как вкопанный на каменном мостике над каналом, что лежит внизу спокойный, словно мраморная плита. Одинокая женская фигура приближается к мосту по боковой улочке. Старые стихи из «Vita Nuova» звучат в его памяти. Он видит, как на мост поднимается юная светящаяся Беатриче.
И перед ней открывается такое же чудо: монументальная фигура некоего патриция превращается в юношу, трепещущего от ошеломляющей влюбленности и смущения. Тогда, тридцать восемь лет назад, они не осмелились протянуть друг другу руки. Теперь два пожилых человека задохнулись в их первом и последнем поцелуе.
Гигантское свечение поднимается над Сиеной. Горожане ошеломлены сиянием небес. Все флюгеры начинают вращаться, и окна распахиваются, и флаги хлопают на ветру, и странная череда похожих на корабли облачков пересекает небо.
Верный Дон Симоне прибегает запыхавшись. Он готов чем угодно помочь своей законной супруге Беатриче и ее возлюбленному, великому Данте, но их уже нет среди живых.
Таков был в общих чертах «плот»[242] сценария, одобренный в конце концов для производства. В этом виде с ним еще можно работать, ворчливо согласились профессионалы. Все-таки лучше, Алекс, чем ваши предыдущие варианты, ну согласитесь. Дольше всех артачились любители фехтования. Один, молодой да ранний из продюсерской группы, некий Клипертон, одолевал АЯ ночными звонками. Послушайте, Алекс, в 1301 году Карл Валуа прибыл со всей своей армией под стены Флоренции и устроил в городе отличный переворот. А ваш любимый Алигьери был очень здорово запутан в этой свалке, разве нет? Послушайте, как мы можем упустить такую возможность? Представляете, как подтянет весь проект одна пятиминутная батальная сцена?! Ну, кровь, ну конечно, войны без крови не бывает, ну, Алекс, ну не валяйте дурака!
В другой раз этот Клипертон говорил, что уже три ночи не может спать, все продумывает финальную «секвенцию».[243] Какого же черта, Клип, вы не спите, когда все уже давно продумано. Нет, Алекс, вы послушайте! В последнем эпизоде все должно перейти в страстное совокупление. Это будет торжество гуманизма, Алекс, усекли? Да-да, немолодая пара, прямо там, на мосту, в присутствии горожан! Это будет преодолением всех предрассудков, зарей Ренессанса, вы всасываете? Конец Темных Веков, сродни развалу Советского Союза, вы должны в это врубиться, Алекс! АЯ вежливо благодарил знатока и энтузиаста. Это «грозно», Клип, поистине «грозно»! Где вы брали свой курс истории, Клип? Ну, так я и думал – Гарвард!
Так или иначе, все уже подходило к концу. Он не мог поверить, что через пару месяцев, после экспедиции в Сэйнт-Пит (как американцы быстренько переименовали для себя бывший Ленинград), он расстанется с ублюдками бизнеса Квентином и Голди и останется наедине только с их отражениями на пленке.
Все шло гладко в тот день, и тон задавала, конечно, великая Рита О’Нийл. Без всякого сомнения, она отлично подготовилась к съемке, а внешность ее была, пожалуй, даже слишком свежа для пятидесятилетней Беатриче. Только однажды вдруг все едва не пошло вразнос. Голди Даржан, появившись на мосту в ореоле вечной красоты, не нашла там предмета своей страсти Квентина Лондри, который должен был к этому моменту сменить грим величия на свою натуральную юность.
– Долго мне еще ждать этого идиота? – поинтересовалась она, да так громко, что весь павильон услышал.
– Посмотрите на эту блядь! – вскричал тогда Квентин. – Она лишает меня права отлить между сменами грима! Провинциальная дура, ничего не понимает в системе нашего Лавски! Эта женщина – кретинка, братья, никто иная!
К счастью, сообразительный звукооператор, звали его Гильомом, врубил как будто по ошибке музыкальную дорожку и медным ревом приглушил заявление Лондри. Что касается первой фразы этого заявления, мы должны сказать напрямую: Голди никогда не обижалась на слово «блядь». Словом, все было уже готово для продолжения, когда в студию вошел Дик Путни.
Сначала Алекс не заметил начальства. Он только что произнес заветное слово «Экшн!»,[244] камера заработала и начала медленно по своим рельсам двигаться к мосту, когда кто-то из-за его спины мягко, но решительно взял режиссерский микрофон и скомандовал нечто противоположное: «Кат ит!», то есть «Стоп!». Повернувшись, он увидел группу высших чинов компании: Дик Путни, Риджуэй, Эд, Пит, Эд Путни-Кригер, Эдна Кригер-Накатоне. «Что „кат“?» – спросил он и прокашлялся. «Все „кат“!» – сказала Эдна в отличном японском стиле, то есть не оставляя никаких шансов на помилование в последнюю минуту. Произнося это, она протягивала ему утреннюю «Нью-Йорк таймс», то есть ту самую газету, которую он утром отфутболил с крыльца на газон, торопясь к машине.
Первая полоса демонстрировала ошеломляющие заголовки: «Конец эпохи», «Крушение трона Корбахов», «АКББ в революционном вихре». Там же были фотографии, большие и меньших размеров:
