Она не нашла своих там, где предполагала. На ее пути попадались какие-то обнесенные заборами шахты и траншеи и грубо сколоченные крыши над наиболее ценными объектами, но почему-то не видно было ни единой живой души: никто в этот час не работал в раскопках, никто и не спал в тени. Не менее получаса она петляла по сухим немощеным дорогам, один вид которых всегда приводил ее в волнение, ибо они не очень-то изменились за последние три тысячи лет. С вершины одного из холмов она увидела палатки и решила подойти к ним пешком. Море на мгновение ослепило ее, когда она вышла из своего VW. Порыв сухого ветра вздул ее волосы по направлению к морю. Здесь, в шестидесяти километрах к югу от Тель- Авива, уже чувствовалось дыхание пустыни. Она пошла по тропинке, что карабкалась к подножию руин крепости крестоносцев.
Возле стены тропинка стала то уходить вниз, то подниматься на заросшие дюны. В одном месте она увидела облепившие какую-то грубую кладку дикие розы и густой кустарник с ярко-желтым цветением. Здесь ее пронзило то, что называется в современном обиходе по-французски, чувство dejа vu.[251] Тысячи подобных мест раскиданы по ханаанскому приморью, но именно здесь она остановилась как вкопанная. Она видела неподалеку квадратный вход в какую-то археологическую шахту, очевидно заброшенную одной из прошлых экспедиций из-за недостатка данных, подтверждающих чью-то гипотезу. Но она не думала об этом, она даже не вспомнила магнитофонные записи, сделанные ею у постели отца, над которыми они ломали голову с Клер Розентал. Она просто вдруг в ошеломлении почувствовала, что этот момент остановился. И в этом остановившемся моменте появилась стая птиц, молча пролетела над ней и сделала резкий поворот, все вдруг – сотня скворцов. Они вернулись, все как один, и снова повернули над ней, чтобы улететь, и снова вернулись, и снова улетели, и снова вернулись, и так продолжалось до тех пор, пока сам момент не улетел прочь, пока Нора не поняла, что она все еще жива, что она сидит на камне, что глаза ее сощурены под солнцем, что она на поверхности Земли, над культурными «стратами», что покрывают Кор-Бейт, дом ее древних предков.
6. Омар Мансур
Приближаясь к концу большой работы, фактически завершая предпоследнюю часть, новеллист неизбежно уподобляется наседке, старающейся собрать весь свой выводок, включая и «гадких утят». В сказках предполагается, что «гадкие утята» вырастают в неотразимых лебедей, в романах, увы, иной раз происходит как раз наоборот. Иные персонажи, задуманные как яркие литературные виды, могут съеживаться до полной незначительности, ковыляющей на кривых лапках. К счастью, ничего подобного не угрожает бывшему мужу Норы, который встречает завершающую фазу наших хроник в прекрасной форме сорока-с-чем-то-летнего и уверенного в себе главного редактора влиятельного либерального журнала в столице одной из прозападных арабских стран.
Омар Мансур – впрочем, все служащие его журнала, равно как и вся политическая и культурная элита столицы называли его теперь Анваром Шаабани – появляется в этой, посвященной лично ему, главке, сидя в своем просторном кабинете, расположенном на большой высоте в одном из небоскребов центра, и имея перед собой восхитительный вид на исторические постройки, включая стройные минареты, купола древних мечетей и огромный уродливый монумент правящему президенту. Его светло-серый костюм, сшитый его личным кутюрье с улицы Виктора Гюго (Париж, 16-й аррондисман), превосходно учитывает малейшие нюансы атлетической фигуры. То же самое можно сказать о его носках и туфлях: они точно соответствуют его щиколоткам и всем двенадцати пальцам его классных ног.
Как бы много я ни работал, никогда не смогу позволить себе такую сбрую, думает Анри-Клод Метц, журналист из ведущей французской газеты, который сейчас сидит со своим диктофоном перед нашим несколько затененным, несмотря на столь очевидный блеск, персонажем. Полированный кофейный столик между ними похож на окаменелость какой-то мифической саранчи. Журналист прибыл сюда со специальным заданием. Этот журнал, «Аль-Пассавар», и его редактор были предметами многочисленных толков в центрах мировой прессы. В отличие от большинства других – проще сказать, всех остальных – средств массовой информации этой страны, находящихся под полным контролем жесткого, хоть и прозападного, правительства, «Аль-Пассавар» демонстрировал основательную независимость, более либеральный подход к западной культуре и даже некоторый нюанс по самому щекотливому предмету, то есть по Израилю. Эту своеобразную позицию связывали с личностью главного редактора, его в Париже считали «комильфо».
Анри-Клод Метц был асом политического интервью. Он знал настоящее имя Анвара Шаабани. Он знал и его экс-супругу. Лет десять—двенадцать назад он якшался с элитной богемой Левого Берега и теперь был абсолютно уверен, что на многих сборищах тех времен стоял неподалеку от этого красивого араба, говорившего по-французски без акцента. Он даже помнил, как некоторые люди обменивались многозначительными взглядами и знающими улыбками за его спиной. Было ясно, что и Шаабани его помнит.
– Простите, Метц, – сказал он, опуская «месье» в манере тех дней. – Ваше лицо напоминает мне одну личность, которую я знал довольно близко несколько лет назад.
Анри-Клод улыбнулся:
– Держу пари, что это был Алекс Корбах. – Он слегка потер свою превосходно лысую макушку.
Они пристально посмотрели друг другу в глаза и одновременно улыбнулись, молчаливо согласившись не развивать дальше эту тему.
В этот момент два молодых жирных помощника вошли в кабинет со свежими гранками в руках. Шаабани извинился перед Метцем. У нас тут срочная работа, пятеро парней работают над этим текстом в соседнем кабинете. Он быстро сделал несколько поправок и обменялся парой-другой гортанных арабских фраз со своими подручными.
– Могу я спросить, отчего такая спешка? – поинтересовался Метц.
– Конечно-конечно, – ответил главный редактор. – Мы готовим отпор «Джерузалем пост», которая бестактно атаковала нашего президента за его высказывания по ядерным вопросам.
– А какого рода поправки вы внесли, месье Шаабани? – спросил француз.
Редактор тут же сделал ксерокс с гранок и перекинул Метцу. Потом он отпустил своих подручных. Метц смотрел на арабскую вязь. Он был не силен в арабском, но все-таки увидел, что слово «свиньи» зачеркнуто.
Омар взирал на гостя с вежливой готовностью объяснить все что угодно. Эти бляди, думал он, они никогда не относились ко мне всерьез. Никогда серьезно не принимали меня в свою тусовку. Бляди, они всегда обменивались взглядами за нашими с Норой спинами, как те бляди, придворные Николая Первого в Санкт-Петербурге, обменивались взглядами за спиной Пушкина и его жены. Посмотрите-ка на нее, они молча говорили, эти либералы и марксисты, – она спит с арабом. Женщина из нашей среды живет с этим хорошеньким богатым арабским засранцем. Как будто я был одним из тех обожравшихся саудовских шейхов! Бляди, склизкие еврейские писаки!
– Я хочу, чтобы мои люди научились новому языку, – сказал он. – Они постоянно применяют слишком сильные выражения по поводу израильтян. Братья, говорю я им, бросьте вы эту лихорадку! Вы только придаете им незаслуженное величие. Израиль, в конце концов, всего лишь одна из маленьких стран Ближнего Востока. Он не стоит того, чтобы противопоставлять его ведущим силам арабской цивилизации. Научитесь говорить о них снисходительно.
– Снисходительно? – проверил Метц.
– Вот именно. Снисходительность – первый шаг к лучшему взаимопониманию. Например. – Двумя пальцами он поднял гранки и встряхнул, как будто хотел слить с них какую-то жидкость. – Вы читаете по- арабски, Метц?
– Не в такой степени, чтобы судить о чем-то без перевода, – сказал журналист.
– Вы в этом уверены? – Омар (Анвар) разразился исключительно дружелюбным хохотом.
– Перестаньте, Шаабани, вы же меня знаете, – сказал журналист сухо. И добавил: – И я вас знаю, шер месье.
Анвар (Омар) прекратил смеяться:
– О’кей, давайте играть по правилам. Я просто хочу дать вам хороший материал для вашей статьи. Вы видите, мои ребята подготовили черновик для открытого письма редактору еврейской газеты в связи с его ядовитыми атаками на нашего президента. Вот они пишут: «У этой газеты те же качества, что и у свиноподобных израильских лидеров с их вонючей, как фаршированная рыба, наглостью». Слушайте, ребята, говорю я им, вы можете отрицать англо-американскую культуру, но вот что вы у нее должны взять –
