– Нет, нет, Марджи, я вовсе не юморю, вовсе не иронизирую, Боже упаси. Я просто говорю о пиве, о сексе и о катетере в члене, вот и все. – Сказав это, он немедленно заснул.
День за днем он чувствовал себя все лучше. На третий день был удален катетер. Эдди Херц явился, резво, как всегда, фломастером обрисовал Стенли ситуацию в его нижних этажах. Что касается вашей вирильности, Стенли, сэр, мы можем ждать двух вариантов: хорошего и не слишком хорошего. Учитывая вашу исключительность, мы вправе надеяться на лучшее. У вас будет нормальная эрекция и почти нормальный оргазм; в наше время экологических катастроф это не так уж мало. Что касается эякуляций, не ждите прежних, как я предполагаю, гаргантюанских излияний, мой друг. Ну, просто не думайте об этом, не говорите об этом с вашим секс-партнером, и вы просто не будете этого видеть, если только вы не... В этот момент доктор Херц посмотрел на своего пациента таким макаром, каким какая-нибудь «идише мама» смотрит на своего неисправимого мальчика.
Тут Стенли признался, что он уже провел небольшой эксперимент сродни тем, что практиковались сорок два года назад у них в казармах морской пехоты в тихоокеанском бассейне военных действий. С оргазмом действительно все было в порядке, однако он едва не расплакался, когда увидел в результате своих усилий лишь жалкую капельку водянистой жидкости. Не беспокойтесь, Эдди, я не собираюсь подавать на вас в суд за халатность. Вы сделали превосходную операцию, и я вам чертовски благодарен. Просто это грустно, как любой декаданс. Ах, Стенли! Херц упрекнул его за преждевременные эксперименты на столь сильно травмированном органе. Эта штука у вас улучшится, конечно, но все-таки не ждите вулканических извержений. Держите ваше либидо живым, но постарайтесь быть поумереннее и попроще в этой сфере. Какая простая и умеренно грустная история, вздохнул наш богач.
Он оставался в госпитале еще три дня. Пожалуй, ему даже нравилось беззаботное валяние. Он смотрел ти-ви, и читал газеты (все разделы, кроме бизнеса), и принимал визитеров. Он улыбался этим пилигримам и показывал им знак «„V“ for victory». Иногда ему казалось, что он смотрит на визитеров с какого-то огромного нефизического расстояния своих недавних «путешествий» оттуда, где не важно, жив ты или мертв, существовал ты, существуешь, будешь существовать или ты не существовал, не существуешь и никогда не будешь существовать, оттуда, где одновременно и скорняк Кор-Бейт ползет, как ободранная ящерица, по заваленной трупами улочке Иерусалима, и незнакомая, но почему-то родная еврейская старуха сидит на высокой кровати, с которой ноги ее не могут достичь пола, сидит, опустив свое лицо, на котором кончик носа как бы пытается достичь кончик подбородка, старуха, застывшая в недостижимости и каменной тоске; мгновения эти, однако, исчезали, и он не без удовольствия возвращался в воздушную среду, к физическим пределам существования.
Среди первых визитеров был, разумеется, его крупнейший партнер и дальний родственник Норман Бламсдейл. Он попросил пятнадцать минут и получил их. Взглянув на него, Стенли подумал, что у болезни были и некоторые положительные стороны, в частности, он полностью забыл о существовании Нормана Бламсдейла. Теперь он сидел на кровати в позе лотоса, таким образом очень сильно возвышаясь над своим вице-президентом, утонувшем в мягком кресле.
– Ты хорошо выглядишь, Стенли, – сказал Норман.
– Ты тоже, Норман, – сказал Стенли.
Они лицемерно улыбнулись друг другу. Краем глаза Бламсдейл поглядывал в настенное зеркало. Проклятый супер-Корбах сидит в своем халате, как император. Можно было бы сказать, что мизансцена специально подстроена, чтобы меня унизить, если бы я не знал, что это ему никогда не придет в голову. Все происходит само собой. Мерзавец просто предрасположен возвышаться над приличными людьми. Стенли проследил его взгляд и улыбнулся:
– Прости, что я наверху, старина: это же госпиталь.
– Ничего, ничего, – сказал Норман.
Ты мошенник и зануда, думал Стенли. Я бы смирился с твоим мошенничеством, если бы ты не был так занудлив. Интересно, что Марджори нашла в этом мопсе? Может ли он быть хорошим любовником?
Норман открыл свой портфель:
– Позволь мне коротко тебя ознакомить с нашей деловой активностью за время твоей, м-м-м-м, медицинской активности.
«Фрабинда» отказалась от своей заявки на покупку «Сиракузерса», но зато предложила семьсот миллионов наличными за двенадцать миллионов акций «Исмаил Ладда». Чтобы не вызывать паники, мы решили поднять ставки на пятнадцать процентов, имея в виду, что «Кииблс Куонтра» не сможет купить больше, чем двадцать процентов нашей «Компак Оракл» – ты должен помнить это дело – по условиям пойзон-пиллз провизии ее байлоз. – Норман поднял голову от бумаг и увидел, что Стенли зевает. Это возмутительно! У него нет никакого уважения ни к корпорации, ни к тем сотням людей, что тяжело работают в поисках правильного решения. Сколько мы можем терпеть эти его зевки, которые он не скрывает даже на заседании Совета?
– О’кей, о’кей, – протянул Стенли и вдруг ошарашил: – А ты говорил с Керком?
– С Керком? – Норман открыл рот и позабыл его закрыть.
– Первое, что надо было сделать в описанной ситуации, это позвонить Керку, – сказал Стенли с выражением пресыщенности и скуки. – Следующее. Нужно прекратить подъем наших ставок, иначе вот тут- то и возникнет паника. Третье. Предложи миллиард за акции «Исмаил Ладда». Это все.
Норман закрыл рот и пожевал язык. Как опытный брокер он сразу понял, что стратегия, предложенная Стенли, и особенно намек на возможное сотрудничество с Керком Сметтеном, его личным другом и ублюдком почти той же пропорции, сразу просветит всю ситуацию и поведет корпорацию в правильном направлении. Теперь все было так просто! Почему это раньше никому не пришло в голову? Простота, обычно повторял Стенли на сессиях Совета, вот что нам нужно в наши времена, когда легионы посредников рвут на части нашу экономику и финансы. Что ж, надо отдать должное его решениям, похожим на удары сабли.
– Ну, знаешь, так нельзя, – с возмущением сказал Норман. – Ты все-таки не Ассурбанипал в «АК энд ББ»!
Стенли вздрогнул и посмотрел на него с темной улыбкой.
– Ты имеешь в виду Ассурбанипала или Навуходоносора?
Норман выскочил из своего унизительного кресла.
– Все знают, что ты прямой потомок основателя, что твое личное богатство составляет большой сегмент нашего бюджета, и все-таки, знаешь ли, ты все-таки глава корпорации конца двадцатого века все-таки, ведь это же не феодальное княжество!
– Семь, – сказал Стенли.
– Что «семь»? – взревел Норман, будто невменяемый.
– Я извиняюсь, Норман, но у тебя осталось только семь минут. Послеоперационному больному нужно отдохнуть с книжкой Франсуа Рабле на носу.
Упоминание книги, да к тому же еще автора, не известного собеседнику, просто взбесило вице- президента. Гад, он вечно претендует на интеллектуальное превосходство, этот Стенли, – тут вам и философ, и историк, и даже как бы высоколобый литератор! Руководство корпорацией для него – второстепенное дело, главное – это высокие предметы, генеалогия, видите ли, аристократ нашелся, реконструкция прошлого! Бламсдейл уже не мог сдерживаться.
– Я не удивлюсь, господин Президент, если в недалеком будущем на заседании Совета будет поднят вопрос о вашем руководстве. Современный финансовый мир – это слишком сложная структура, и мы не можем себе позволить иметь на вершине пирамиды безответственного, если не... не вполне... вот именно, человека!
Стенли хохотнул:
– Не вполне, это верно! Вполне не вполне!
Норману тут показалось, что он зашел слишком далеко.
– Ну, это просто то, что я недавно слышал о тебе. Как старый друг и близкий родственник я просто хотел тебя предупредить об этих далеко не безвредных слухах. Не забывай, мы все под огромным увеличительным стеклом!
– Норман! – вскричал Стенли.
– Да, сэр, мы под огромным увеличительным стеклом! – провизжал вице; на долю секунды его глаза выкатились из орбит, словно фотолинзы.
