фить, рыкл, екл, а?
Вверх!
– Ничтожество... проклятое, животное! Слезы не из-за вас! Мой любимый был летчик, дважды Герой! Вон с дороги!
Вниз!
– В газете... про меня?.. чрык, чрык... гръш фкраус в скобках... почему не пощадить... я екл бижур жирнау члок чушрь... кури-кури... слабый организм...
Вверх!
– Вы что? рехнулись? С ума сошел! Ха-ха-ха-ха-ха-ка– ха-ха-ха-ха-ха-ха! Меня не купите! Вниз!
– Лык брутер, кикан, кикан, кикан... пощады и любви... я жажду, как орел... приказ... литон фри ау, ау... мы улетим... фить, фить, рыкл, екл, а?.. Над пепелищем, над домами... Цветы, Марина... екл...
Вниз, вниз, она уж не владела руками, и смех ее завял, а слезы высохли, а лифт был полон электричества, как лейденская банка, и он все проваливался, проваливался, потом взмывал в сплошную черноту, в гиблое небо, и ей показалось, что она сама... сейчас... как ее любимый летчик или танкист... тот, который не вернулся... сейчас – конец, но в это время Попенков грохнулся на раскладушку и забился в судорогах.
Женщины дома № 14 учредили спасательный комитет и постановили дежурить у постели больного.
Утром из соседнего детского сада принесли манную кашу, сливки и творог.
Товарищ З. под давлением супруги прислал врача из Кремлевки, и тот провел консилиум с доктором Зельдовичем. Юрий Филиппович бегал в аптеку. Пугая фармацевтов формой и надписью, он получал лекарства без очереди.
Лев Устинович безвозмездно брил больного, а его дети не шумели в подъезде, напротив, старались развлечь Попенкова, читали ему стихи и пели восточные песни.
Мария и Агриппина завесили лифт чистыми и художественными холстами.
– Как же будем решать с лифтом? – спросил Николай Николаевич на общем собрании жильцов.
– Что ж с лифтом? Куда же теперь лифт, если в нем больной человек? Шут с ним, с лифтом! – ответили жильцы, как один человек.
– Значит, постановили – лифт остановить! – резюмировал Николай Николаевич, и всегда строгие его глаза потеплели.
Так в доме № 14 по Фонарному переулку был остановлен лифт. На этом, пожалуй, можно закончить вторую главу.
Воспоминания Михаила Фучиняна, водолаза
Все меня знают, я – Фучинян, а кто не знает, те узнают, а кто не хочет узнать, пусть выйдут, а если не выйдут, тогда они меня узнают, а те, кто здесь, – это мои друзья, это молодые мужчины и ребята первый сорт. Рюмки на уровень бровей! Пошли, ребята!
Ну, хорошо, если кому-нибудь интересно, могу рассказать вам про этого типа. Только, чур, не перебивать, а те, кто будет перебивать, пусть сразу выйдут, а то нарвутся на неприятности.
Короче, вот моя рука, проверьте сами, тот, кто хочет. Ну, как моя рука, в порядке? Бицепс, трицепс – все на месте? Левая такая же – вот! Короче, вот перед вами весь мой плечевой пояс. В общем, как видите, мужчина не из последних.
Как-то вечером сидели мы с ребятами во дворе и нормально забивали «козла». Игра эта не нравится мне своей тупостью, но нравится ударом. Толик, он водителем был в Главрыбе, воблочки как раз в тот день подкалымил кило шесть, ну, сложились мы, послали пацанов за пивом. Притаранили пацаны два ящика пива, в общем, получается приятный тихий вечер. Сидим нормально, «козла» уже по боку, рубаем воблочку, запиваем пивом, делимся опытом Второй мировой войны.
Тут появляется эта ворона, Вениамин Попенков. Подсел, воблочку клюет, пивка кто-то ему налил, сидит, помалкивает. Чистенький сидит, не то что в 48-м году, благоухает одеколоном «В полет», галстук, штиблеты, будь здоров.
Я его с самого начала невзлюбил, этого крысеныша, был бы котом, слопал бы и дело с концом, но отношения своего активно не проявлял, потому что имею принцип – живи и дай жить другим, вон ребята скажут.
А тут что-то злость меня стала разбирать, как на него посмотрю. Ах ты, думаю, несчастненький, убогий, бездомный, все тебя питают, все жалеют, все чего-то подбрасывают, а ты между тем устраиваешься, грач проклятый. Тут только я подумал, что устроился этот убогий – дай бог каждому. Допустим, квартиры у него нет, но зато весь вестибюль в полном распоряжении, понаставил там ширмочек, у жильцов только узкий проход от лестницы до двери, про лифт я уж не говорю. Следующий вопрос: бабу взял себе наш горемыка самую товаристую во всем переулке, наслаждается с ней за ширмами, да так, что всему дому на удивление. Теперь следующее: вот я, водолаз, высокооплачиваемый работник, так я за свои две с половиной на дне Москвы-реки, как краб, ворочаюсь, а он, подлюга, на поверхности в таком костюме ходит, что мне и не снился, и запахи у них в вестибюле такие гастрономические, какие в моем доме никогда не бывают. А так посмотришь, ходит обездоленная личность и на всех такими глазами смотрит, будто каждый ему что-то должен. Гипноз какой-то, иллюзионист Кио, Клео Доротти.
Ну, в общем, злость меня взяла, и я делаю резкий поворот кругом на конфликт. В это время Толик Проглотилин как раз рассказывал про операцию в Цемесской бухте, а Попенков все ему поддакивает, все кивает своим клювом. Тут я перебиваю Толика и говорю:
– А что же вы, Попенков, военным опытом не поделитесь? Небось в Ташкенте оборону держали? Небось по урюку удары наносили?
Улыбается, подлюга, улыбается тайным, скрытым, невероятным образом.
– Ах, Миша, – говорит он мне, – вы о моей войне ничего не знаете. Ваша война уже кончилась, а моя нет. Моя война пострашнее вашей будет.
Тут все замолчали, поняли, что начинается конфликт, все знают, что не люблю я, когда задевают мое боевое прошлое.
– С кем же ты воюешь, воробей, щипач подножный? – говорю я на повышенных тонах. – С бабами? На большее-то у тебя силенок не хватит, чижик!
А он все усмехается, усмехается и вдруг как уставится на меня своими зенками, так на меня прямо жаром дохнуло, как из пароходной топки.
– Во-первых, Миша, я не воробей и не чижик, а во-вторых, не каждый знает свою настоящую силу. Я, может быть, посильнее вас буду, а, Миша?
Так. Вот таким образом. Вот так, значит.
Тогда я поднимаю свою правую руку, вот эту самую руку, которую ВЫ видите перед собой, и ставлю ее локтем на стол.
– Ну-ка, силач, давай потягаемся.
Смех в самом деле, но он тоже ставит на стол свою тощую лапку, свою бледную, умеренно волосатую руку. Ребята надрываются от смеха, потому что я чемпион по этому делу не только Фонарного переулка, но и всего Арбата, а, впрочем, не знаю, кто во всей Москве мою руку к столу прижмет, может быть, только Григорий Новак.
Значит, мы сцепились, и я тихонечко, почти без усилий, веду его лапку вниз, но в десяти сантиметрах от стола что-то застопорилось. Удвоил усилия – все равно. Утроил усилия – один черт! Как будто упирается моя рука в сплошной металл, чуть ли не в танковую броню. Посмотрел ему в глаза – там желтый огонь. На губах – любезная улыбка. Учетверяю усилия, и тут моя рука, словно это не моя рука, идет вверх, а потом вниз под действием силы просто не человеческой, а машинной, и вот она припечатана к столу. Все замолчали.
– На нерве он тебя взял, Миша, на нерве, – шепчет мне Васька Аксиомов. – Попробуй еще раз. Сгруппируйся.
– Совершенно верно, – говорит Попенков, – я победил Михаила не силой своих мышц, а превосходством нервной системы. Если угодно, можно попробовать еще раз.
Попробовали еще раз – результат тот же.
Попробовали в третий – один черт.
Тут, честно говорю, не выдержал мой темперамент, сами знаете – папа у меня армянского происхождения, и я бросился на Попенкова. Валял его, мял, крутил, гнул, и вдруг сам оказался
