небрежно бросила:
— Марксистскую любовь водила.
Иван засмеялся:
— Это что еще за марксистская такая? Нас в детдоме такому не учили, покажи.
Иван закурил, Виля поморщилась.
— Куришь как паровоз. Был уже в Омске или первый раз?
— А то, я сибиряк. Ты, сразу видно, с югов.
— Как видно?
— Загорелая. Кутаешься. Замерзнешь ты в наших краях. Ничего, согрею.
Колчака взяли легко: его предали охранявшие его чехи — за возможность вернуться домой и 63 миллиона золотых рублей, примерно миллиард сегодняшних долларов. Чехия платила за это предательство долгие десятилетия, но с точки зрения тогдашней Вили это было не предательством вовсе — просто наши победили.
Виля рада была, что нашла себе в поезде наставника. Иван ввел ее в курс дела, без него она и вправду выглядела бы в Омске девчонкой. Иван хвастался, что пристрелил уже сотню беляков, он рассказывал об этом с удовольствием, как рыбак или охотник, важно было не только количество, но и качество: убить полковника было как застрелить тигра или поймать тайменя. Виля умом понимала, что это не люди, а враги, и что если не уничтожать белых, они уничтожат красных, но уже на месте, в Омске, когда Иван дал ей револьвер и велел нажать на курок, она спасовала. Поначалу это его даже забавляло, он любовно дразнил ее девчонкой, но потом его стало раздражать, что Виола отказывается стрелять белых гадов, наверное, они ей нравятся, или она просто чувствительная барышня.
Жили они с Иваном вместе скоро уж год. Это был выселенный особняк, и туда каждый день набивалась туча солдат, с которыми Иван любил проводить время, выпивать, они без умолку гоготали и отпускали по поводу Виолы сальные шуточки. Однажды, выпив, Иван вывел Виолу на улицу, дал револьвер и велел, как только даст команду, выстрелить. Вдалеке появилась фигура.
— Целься, — скомандовал Иван.
Виола засомневалась:
— А если это не белый? А если Тухачевский или Рокоссовский?
— Командиры не будут шляться по городу, как пить дать, белый, сейчас поближе подойдет…
Виола понимала, что если не выстрелит и в этот раз, Иван окончательно перестанет ее уважать. То, что она секретарь, не производило на него впечатления. «Здесь армия решает, а не бюрократы», — говорил он.
— Целься, так и есть, не наш это.
Виола выстрелила, закрыв глаза. Не попала. Молодой человек дернулся от испуга и побежал.
— Преследуй! — командовал Иван.
Она, запыхавшись, бежала следом за юношей, но он оказался проворнее, вбежал в гостиницу и скрылся из виду. Виола вошла в гостиницу.
— Кто это? — спросила.
— Чех. Ярослав Гашек зовут, член РКП(б).
Виола, конечно, знала его как одного из подопечных, но отчетливо не помнила, а в темноте и вовсе не могла различить. Какой был бы позор, если б она ранила его или паче чаяния убила. Что теперь: уйти восвояси или подняться к нему, принести извинения? Виола присела в раздумьях, и ее затошнило. Сильно затошнило, а все последующие дни рвало не переставая.
— Пусти бабу в огород, — ворчал Иван, — ну и пусть ошибка, чехом больше, чехом меньше, застрелила б его, никто не заплакал бы. Тоже мне большевик в юбке, от одной мысли, чтоб уложить врага наповал, ее уже неделю тошнит.
Хор солдат своим ржанием выживал Виолу из дома.
Виля пыталась доказать Ивану, что неслучайно для спасения дела революции партия послала сюда именно ее, но получалось еще хуже, Иван заставал ее в слезах, что было позорным слюнтяйством. Она корила себя за то, что рассказала ему о семье, о золотой медали, теперь он возвращал: «Как это я сразу не понял, что „отлично“ по опиуму для народа только таким и ставят!» Виля терпела, деваться было некуда, не бежать же к папеньке с маменькой. Как-то она ввернула в разговоре, что Иван — бывалый волк, а ей — восемнадцать лет, будто это ее извиняло. Иван только поправил кепку и пожал плечами. Сколько лет ему самому и чем он занимался до революции, Виля не знала, он уклонялся от расспросов. Отношения их совсем расстроились, работать Виола тоже больше не могла — работа ее заключалась в поддержании морального духа омичей, а у нее самой духа никакого больше не было. Одна милая женщина, к которой Виля временно напросилась пожить в пустующую комнату, открыла ей тайну ее злоключений: «Беременна ты, дочка». Виола как-то и не знала, что так бывает, что так может произойти с ней, никто ей никогда этого не объяснял. Она бросилась к Ивану, но его это открытие нисколько не обрадовало. Он не знал, что с этим надо делать. Он теперь вообще не знал, что делать: война вроде кончилась, новых назначений не поступало, он злился и пил.
Виле стало по-настоящему страшно: аборт делать негде, а куда девать младенца, когда вокруг реки крови, из еды одни консервы, и то уже все склады растащили, а тут бойцы слоняются без дела, спят вповалку, местных барышень залавливают, изгаляются над ними, те визжат, как поросята. Виола не изменила своему кредо — воле, труднее всего было выдержать антисанитарные условия. Она, привыкшая к жизни гигиенической, с чистыми льняными салфетками за столом, с ароматом роз в ванной комнате, свежим глаженым бельем, подаваемым каждый день горничной, выдержала бы все, но рожать! Вилиного воображения не хватало на то, чтоб представить этот глагол в реальности, но она была уверена, что для этого нужны особые условия. Иван сам отправил ее восвояси, и больше она о нем не слышала. В коммуне люди стирались в однородную массу, становились безымянными, жизнь и смерть тоже спутывались в клубок, так что Виля никогда не задумывалась о том, жив ли он, искать ли его, тем более что «Иван» могло быть не именем, а партийной кличкой.
Виля стояла перед дверью московского дома на Бронной. Вдруг ее семья уехала в неизвестном направлении? За три года она не послала ни одной весточки, да и вряд ли это было возможно. К счастью, родители оказались на месте, их даже не потеснили из уважения к заслугам перед революцией, и здесь, дома, Виля смогла перевести дух, который захватывало так долго и сильно, что могло задушить. Родила она в счастливый момент: Ленин объявил нэп. Раскуроченная Москва начала прихорашиваться, но получалась какая-то карикатура на прошлое, кружева заменились на лисьи хвосты, женщины походили то ли на актрисок, то ли на проституток, во всем царила вульгарность. Важно, что была еда, чистая постель и тишина. Мальчика Виля назвала в честь брата — Андреем, а Андрей-старший учился, как выяснилось, все эти годы в Англии, чтобы стать полезным для молодой советской республики специалистом. «Женится, так и не приедет», — бросила своим обычным железным тоном Нина Петровна, у нее никогда нельзя было понять, что она чувствует по тому или иному поводу и есть ли у нее вообще чувства.
Вилиной семье повезло: грузин Коба, которого отец прятал в доме, когда он считался преступником, занял место, которое, казалось, занять было невозможно. «Вождь мирового пролетариата» — личный титул Ильича. В Москве продолжался разгул, почти никто не работал, хватало экспроприированного добра — но грузин объявил разгильдяйству войну, все поняли, что их приструнили, и незаметно Коба сделался еще более великим вождем, чем предшественник. Обыватели стали поговаривать шепотом, что Ленин только разрушал, а Сталин строит. Произнести такое вслух язык не поворачивался, звучало бы как богохульство и святотатство. Ленину была отведена роль нового бога, свергнувшего всех предыдущих. И Виля не могла воспринимать его иначе.
После омского опыта Виола ожесточилась против мужчин и попросила себе работу, где можно было бы с ними не сталкиваться. Ее назначили инструктором женотдела ЦК РКП(б), и она ходила в здание на Воздвиженке не столько инструктировать женщин, сколько набираться у них женской премудрости. Она, конечно, тоже могла немного проинструктировать: как распознать беременность и пеленать новорожденного — это она так шутила по поводу своей новой работы. На самом деле у женотдела было шестьдесят тысяч делегаток, и их нужно было надоумить, как донести до совсем уж дремучего женского населения идеи равноправия. Делегатки, правда, норовили подсунуть свои бабские жалобы на
