Мы шли с бабушкой по Арбату и заглянули в магазин спортивной одежды. Там висела футболка в сеточку, и она мне почему-то понравилась.
— Купи мне, пожалуйста (это же волшебные слова —
О высших силах бабушка не говорила ни прямо, ни косвенно, хотя мне не кажется, что она так и оставалась сугубой материалисткой. Воланд, первый встретившийся мне представитель высших сил, стал моим кумиром, точнее, через этот литературный образ я конкретизировала то надчеловеческое, которое ощущала и прежде. Я стала поклоняться дьяволу. Так, вроде бы случайно, мамин новый друг подарил мне деревянный, покрашенный в черный цвет барельеф Мефистофеля, а ее подруга — цифру 13 на алюминиевой анодированной цепочке. Барельеф я повесила над изголовьем своей кровати, а число дьявола носила на шее. Все это произошло в 13 лет, когда меня уже перестали отдавать в люди и я жила дома на Колхозной и дома на даче.
Дачу построили к моему рождению. Бабушке с дедом выделили участок на 41-м километре от Москвы, в поселке Крюково, и они поначалу построили там времянку, маленький домик в дальнем углу сада. А потом воздвигли большой двухэтажный дом. Сруб из полукружий бревен, между которыми торчала пакля, потолки обшиты вагонкой, большая гостиная, дедушкина комната, наша с бабушкой, рядом — застекленная терраса, сени (холодная комната), из которой шла лестница на второй этаж, принадлежавший маме, и выход на крыльцо. С другой стороны дома была большая открытая терраса с резными перилами, там мы пили чаи со свеже-сваренным вареньем теплыми летними вечерами. По субботам приезжали гости, часто бывал и живал ДС, все, кроме нас с бабушкой, приезжали и уезжали, а мы проводили на даче все лето безвылазно. Едем туда на электричке (час езды), другие дети просят мороженое, которое носят по вагонам, а я молчу: бабушка сказала мне, что в поезде есть нельзя, что едят только за столом. Просить тоже нельзя, а еще нельзя вертеться, карабкаться на колени, приставать к окружающим. В троллейбусе, автобусе, метро и поезде надо сидеть спокойно, держать спину прямо, ноги вместе, а руки на коленях. Я теперь догадываюсь, откуда эта поза — бабушка с дедом работали в Китае, а скромные китайские девочки именно так и ведут себя в общественных местах: спинка прямо, ручки на коленях. Это же поразительно, что я не отстаивала детское право на то, чтоб крутиться волчком в длинной дороге и канючить: хочу пить, хочу мороженое — как все окружающие дети. Дети — это дети, а я — Солнце. Бабушка никогда не одергивала меня: «сиди», «молчи», свое однократное наставление она произносила ласково, хотя и аскетично, не пытаясь меня задобрить или устрашить. Родителям обычно нужно, чтобы ребенок именно в данную минуту не вопил и вел бы себя так, чтоб не мешать взрослым. Бабушка же наставляла не ради своего мимолетного удобства, а для моего воспитания.
Мы ужинаем в гостиной. Мне очень нравятся картофельные котлетки с изюмной подливкой. Вести себя надо почти как в транспорте: не болтать ногами, не перебивать взрослых. Взрослые ведут свои разговоры — ДС, как обычно, что-то увлеченно рассказывает, размахивая руками, а дед, слыша не предназначенные для детских ушей речи, вставляет одно слово: «Песталоцци». Я гораздо позже узнала, что Песталоцци был знаменитым педагогом, но тогда понимала, что слово это означает цензурную помарку. Каким-то образом я быстро научилась различать, что именно подвергается детской цензуре. Едва заслышав рассказы о чьих-то любовных перипетиях или о сволочах-сослуживцах, я громко выкрикивала: «Песталоцци!» Дед пытался менять пароль, он говорил: «Макаренко» или «Фребель», но я разгадала и эти слова. Все равно больше других мне нравился Песталоцци, до сих пор не знаю, в чем заключается его педагогическая система.
Я должна была спрашивать разрешения, прежде чем совершать какие-нибудь действия со взрослыми предметами. Можно взять спички? Книгу? Открыть заслонку у печки? У деда было спрашивать интереснее всего.
— Можно, я поиграю с твоей ручкой?
— Можно, но не нужно.
Он считал, что ребенку нельзя говорить слово «нельзя», потому что оно вызывает протест. «Почему не нужно?» — «Потому что ручкой пишут на бумаге, а не на теле и не на платье». Бабушка редко пускалась в объяснения, а меня распирали вопросы «почему». Ответы деда казались исчерпывающими, и дать волю почемучке я позволяла себе только с мамой, что, конечно, ее раздражало: любой ответ я превращала в новый вопрос.
До сих пор не могу забыть, как без спросу взяла с туалетного столика бабушкины духи. Духи назывались «Красное и черное», кажется, по-английски. Флакон был упрятан в черно-красный лаковый футляр с красной кисточкой, я достала его, когда никого не было в комнате, он выскользнул из рук и разбился. Это была катастрофа (я никогда не запомнила бы этих духов, если бы не она): я совершила преступление. Я не знала, как поступить, и первым делом стала заметать следы: собирать осколки, вытирать рукой лужицу, авось никто не заметит. Но запах духов разлился по всей комнате, и положение мое было безнадежным.
Может быть, если бы бабушка накричала на меня, поставила в угол (что иногда делала мама, не помню уж, по каким случаям), то есть если бы я получила свое наказание, я бы забыла об этом эпизоде. Но бабушка, как всегда, спокойно напомнила мне о том, что надо спрашивать разрешения. Было стыдно. Я переживала, что бабушка осталась без духов, что я ее подвела, зачем-то нарушив предписанный мне кодекс поведения. Я должна была входить в мир людей постепенно, осваивая сотни правил, на которых он зиждился, а не так, с наскока, как слон в посудной лавке. Песталоцци! Был еще более неприятный эпизод. Мама лежала в постели больная, почему-то не на своей кровати, а на бабушкиной. И они ругались. Может, это был тот единственный раз, когда они ссорились в моем присутствии, не помню, с ДС мама скандалила постоянно, но в этот раз я должна была сделать выбор. Остаться с больной мамой или пойти с бабушкой на улицу, потому что бабушка была очень сердита и собиралась уйти. Я помню это свое психологическое затруднение (мне было, возможно, лет пять), но оно было секундным. Я не просто ушла с бабушкой, но еще и хлопнула маму по одеялу, как бы мстя за бабушку. На улице бабушка сказала мне, что я поступила нехорошо. Я понимала, что нехорошо, но так и повелось: я и взрослой почти никогда не принимала мамину сторону, не зная, на какой генеалогической глубине залегли корни этого отталкивания.
Один пункт воспитательной программы никак не удавался: общение со сверстницами. Это же неправильно, чтоб ребенок все время проводил либо со взрослыми, либо один. Ну что, позвала я к себе — под педагогическим давлением — девочек, живших в соседнем подъезде арбатской квартиры. Показала им свои любимые книжки, купленные на улице Веснина (ныне Денежный переулок): детские французские книжки про пса Пифа и кота Геркулеса. Там были вклеены марочками трехмерные картинки — это когда направо картинку повернешь — видишь один рисунок, налево — другой. Сейчас и открыток таких полно, а тогда это было диковинкой.
Мне нравилось на даче в грозу, когда небо черно и дождь хлещет за окном, сидеть в натопленной горнице с цветными карандашами и рисовать. Я помню эти карандаши: набор в плоской железной коробке, изготовленный на фабрике Сакко и Ванцетти. Я рисую каляки-маляки, которые для меня вовсе не каляки, а что-то вроде иероглифов или снов: я пытаюсь нарисовать картину мира, своего крохотного мира, в котором каждый день появляется что-то новое, который вызывает переживания, не понятные взрослым. Дед учит
