сконфузившись, Ритма подумала: вот где, наверно, была потеха и умора — как она мчалась впереди машины, петляя по дороге не хуже зайца, и не очень-то, пожалуй, выглядела ловкой, мчась сломя голову, да еще в зимнем пальто, в сапогах, проваливаясь каблуками в снег и хлопая на бегу сеткой по икрам.
Потянувшись к ручке, Аскольд толкнул дверцу и весело крикнул ей:
— На автобус или так просто… бегом от инфаркта?.. Я уж стал сомневаться, удастся ли мне тебя догнать.
— Насмешник! — отозвалась она, уже на грани между робкой скованностью и озорной приподнятостью, так как Аскольд лучился открытой, неподдельной радостью оттого, что увидел и встретил ее, именно ее. Она заметила это — не могла не заметить этого чувства, по которому истосковалось все ее женское естество и без которого жизнь казалась темницей.
— Садись, Ритма, — пригласил он.
— Неизвестно еще, по дороге ли нам, — сказала она, однако села и откинулась на мягком сиденье с ним рядом, все еще не справляясь с дыханием. Ну сколько она пробежала — просто смешно… А сердце, надо же, бьется как бешеное. Они смотрели друг на друга, в то время как Ритма, приходя в себя, тяжело и неровно дышала.
— Чего ты не едешь, Каспарсон?
— Жду приказания — куда?
— Ясно, что в Раудаву, — проговорила она, хотя ей хотелось сказать нечто совсем другое. «Все равно куда. Поезжай прямо…» — хотелось ей сказать, и она втихомолку прыснула, может быть, потому, что слова эти были беспечные и бездумные, а может, и просто потому, что смотреть так друг на друга было радостно.
— Что ты, Ритма, смеешься?
— Этого я тебе не скажу.
— А если я попробую угадать?
— Лучше не надо! — воскликнула она и снова засмеялась, представив себе, что подумает о ней Каспарсон, если угадает. Ну дура ненормальная, ну пустельга и вертихвостка, а не замужняя женщина с двумя сыновьями, и притом уже не первой молодости, почти сорокалетняя и вдобавок полнотелая резвушка — так подумал бы Каспарсон, если б угадал, а может, так оно и выглядит со стороны, если ее поведение и поступки, ее слова и чувства мерить куцым аршином привычных представлений и подозрений.
— Ну, что же мы стоим?
Каспарсон выжал сцепление. Его жесты были решительны, даже резки, в них сквозила энергия и жестковатая властность, которая пугала и притягивала. И, обняв на коленях сетку, как живое существо — как она утром обнимала кошку, Ритма уголком глаза наблюдала за ним, невольно любуясь красивым профилем, сильными руками и широкими, в облегающим свитере, плечами.
Они догнали автобус и пронеслись мимо.
«Как хорошо!» — думала про себя Ритма, не стараясь себе уяснить, что именно хорошо: что она упустила автобус? или что они его обогнали? или что она рядом с интересным мужчиной, который рад ее присутствию и ничуть не скрывает своей радости? Каждой порой своего тела она ощущала скорость, с которой маленькая машина мчалась по заснеженной, но укатанной дороге, и остро чувствовала токи, струившиеся между ними и тогда, когда не говорилось ни слова. И ей представилась точно такая же поездка с Каспарсоном прошлой зимой — тоже по зимней дороге: снегу навалило тогда пропасть, снег сверкал чистый и синий, неестественной красоты был снег. Она не помнила, о чем они тогда говорили, помнила только снег и еще то, что Аскольд взял ее руку и она ее отняла, а он не пытался взять снова, хотя она втайне этого ждала, и догадка, что он хочет опять завладеть ее пальцами, и сознание, что ее близости желают и жаждут, наполняли ее ликованием, и весь вечер потом она шутила и смеялась, словно заряженная пьяным весельем, и все думали, что она захмелела от вина, оно и верно — она захмелела, но только не от вина…
Ритме хотелось, чтобы все повторилось — чтобы Аскольд чуть подался к ней и взял ее руку, и она бы опять ее отняла, она высвободила бы свои пальцы из его руки, и тем не менее ей мечталось, чтобы все произошло еще раз, в этом нет ничего плохого, правда ведь, что же тут грешного в этой прихоти, что зазорного в таком хотении и желании, раз она заранее твердо решила отнять руку, если бы Каспарсон ее взял в свою, как же иначе, конечно, она поступила бы так и только так…
Каспарсон протянул руку и включил радио, и сквозь дали в машину пробилась и полилась настолько знакомая музыка, что Ритма даже вздрогнула.
«Ja, wir passen gut zusammen, — пел на незнакомом языке тот же приятный тенор. — Ich und du, und du und ich…»
И, все еще поглядывая искоса на Аскольда Каспарсона, она заметила, как в уголке его рта родилась легкая усмешка, постепенно проявляясь все явственней и расцветая в улыбку, в то время как тот, другой — очень далеко и очень близко — для всего света и только для них двоих пел:
Она не поняла ничего, вот проклятье! Она не понимала ни слова, изо всех сил старалась понять, но все ее старания и усилия ни к чему не привели, она все равно не поняла ничегошеньки и могла только думать и гадать, о чем поет немец страстно и томно, тогда как Каспарсон широко улыбался — такой непривычный, такой будоражащий… такой мужчина, каких она не видала даже в кино. И казалось невероятным, что она ему нравилась, дуреха, которая ничего не смыслила — только тыкалась, как слепая, полагаясь лишь на чутье, и была для собственного мужа все равно что мебель, вещь, которую можно, когда вздумается, бросить, зная, что, когда бы ты ни вернулся, она так и так никуда от тебя не денется.
Каспарсон повернул голову и все с той же ослепительной улыбкой взглянул на Ритму, забавляясь смыслом песни, которого она не понимала, и очевидно даже не догадываясь, что она не понимает.
«Сейчас это случится!» — с замиранием сердца думала она, уже без прежней уверенности, что отнимет руку и что вообще захочет высвободить ее из широкой и твердой горсти Каспарсона.
А Каспарсон сказал!
— Куда ты едешь, если не секрет, воскресным вечером?
— Я? — переспросила Ритма, вновь испытывая легкое смущение, как всегда, когда думала о Каспарсоне, почему-то опасаясь, что он видит ее мысли насквозь. — Вряд ли тебя это может интересовать, — после короткой паузы сказала она.
— А, в таком случае я догадываюсь! — воскликнул он.
— Ну, ну?
— Наверное, к портнихе…
— Как в воду глядел! — весело и шутливо произнесла Ритма, внутренне удивленная и растерянная, так как впечатление, будто Аскольд читает в ней как в открытой книге, еще усилилось. И она лихорадочно пыталась восстановить в памяти, что она такого думала в пути о Каспарсоне и что о них двоих себе воображала, но в деталях вспомнить уже не могла, только смутно чувствовала, что это было чистое безумие, всякая чушь и околесица лезли ей по дороге в голову и притом совершенно независимо от ее воли, как бывает во сне, когда можно такие номера отколоть, что проснешься — и волосы встанут дыбом.
— Воображаю, какая ты будешь красивая в новом платье, — тем же беспечным тоном проговорил Каспарсон. — А если оно еще коричневое… или, может быть, красное… нет, оно будет красное!..
Теперь она взглянула на Каспарсона чуть не со страхом — ей даже стало не по себе.
— Да, оно будет красное, — беззвучно сказала Ритма. — Ты часом не ясновидец, Каспарсон?
— К сожалению, милая Ритма, нет, — со смехом отозвался он. — Хотя, если быть откровенным, я бы не возражал. По вечерам после школы я за умеренную плату принимал бы клиентов… А что материя красная, видно даже сквозь бумагу, ведь…
— Ну, знаешь ли, Каспарсон!
