бы смешно и слишком ребячливо для такого человека, как он. Все произошло непредвиденно, если вообще тут уместно слово «произошло». Автобус прогремел мимо, подняв на высохшей дороге легкий хвост пыли, шум позади смолк, на нивы опять спустилась тишина, в которой на все лады заливались жаворонки, вися на большой высоте где-то у него над головой, издали доносилось урчанье трактора, и, когда дорога петлей шагнула в уступ леса, он услыхал и голос кукушки — первой кукушки нынешней весной. Посмеиваясь над собой, ибо не мог удержаться, чтобы не проверить, не окуковала ли его птица, он сунул руку в карман — брякнуть деньгами, чтобы весь год водились, — но наткнулся лишь на связку ключей и совсем лишний сейчас фонарик, который он так и носил с собой без надобности с той грозовой ночи, когда погас свет и все Мургале погрузилось в темноту. Он не нашел даже медяка, но это его мало трогало, он тут же забыл, зачем полез в карман, и, медленно шагая, вслушивался только в звонкие размеренные крики кукушки. И пока ее было слышно, она куковала и куковала без перестану, пророча Феликсу Войцеховскому долгую жизнь, лет сто верных — то была щедрая кукушка, она не скупилась на такой пустяк, как время.
Выглянуло солнце, тотчас придав чуть блеклому и как бы плоскому пейзажу с пашнями и залежью не только ясность, но и третье измерение. Войцеховский глянул через плечо назад — и его ослепило. В свободной, чистой полосе неба между краем облаков и горизонтом солнце, как при гигантской вспышке, лило сверкающий и до того искристый свет, что от него щипало глаза и набегали слезы. Он вынул платок утереть глаза и больше не смотрел на солнце, которое резало глаза, однако позолотило, как в сказочном Эльдорадо, ветхие и новые постройки Мургале, к которому он приближался, немного устав от дальней прогулки. Но усталостью скорее приятной, чем изнурительной, скорее праздной. Чуть позади семенил Нерон. Войцеховский его не видел, но все время слышал, как скребутся собачьи когти о гравий и гальку.
Они перешли через Выдрицу, которая начала понемногу высыхать. Из воды торчали мокрые лбы оголившихся камней. Ветви ольхи покрылись сборчатыми веерками нежно-зеленых листиков. Под ними из жирной сырой почвы тянулись вверх длинноногие хрупкие белые анемоны, и собирала их такая же длинноногая хрупкая девочка, в сжатой горячей ладони которой они тотчас увянут. Он узнал ее. То была Эльфа — ребенка назвали странным именем, — внучка Витольда Стенгревица. А где его собственные внуки? Законные — и, вероятно, так же незаконные, — они живут где-то на белом свете, возможно даже не зная, что в далеком Мургале у них есть дед, так же как ему неведомо, сколько у Петера детей, и, может быть, в точности этого не знает и сам Петер.
Подумав о сыне, Войцеховский опять нащупал в кармане связку ключей и решил зайти по дороге на почту. Вошел в переднюю, вынул газеты и увидел также письмо. Не запирая ящичка, подошел к двери — сквозь стекло проникал с улицы свет — и узнал свой почерк. Это было его письмо Петеру. Адрес отправителя подчеркнут красной жирной чертой, и в углу конверта тем же карандашом нацарапаны два коротких, жестких слова: «Не живет». И хотя это было не первое письмо, возвратившееся к нему с такой надписью, в Войцеховском поселилась тревога.
Что значит «не живет»? Уехал? Умер?..
И, держа в руке письмо, почувствовал, как он сразу, мгновенно состарился, как тело налилось свинцом усталости, а лицо прорезали морщины и складки, — он ощутил свое лицо как гравюру на твердом дереве. Все, что за время прогулки осело в нем и улеглось, высветлив воду, вновь поднялось теперь со дна и замутило поток. Он чувствовал себя всеми покинутым и оставленным, никому не нужным, человеком, которого не только не любят, но и не понимают. Он старался и пробовал прилепиться хоть к кому-нибудь, но все текло и плыло мимо, как река.
«S’en aller, c’est un peu mourrir», — опять вспомнил он и криво усмехнулся.
Потом снова вышел на дорогу. Впереди и вокруг простиралось Мургале. Но где он, тот дом, где та дверь, куда после стольких прожитых здесь лет он мог войти без приглашения, без зова, не как врач, а просто как человек, без определенной цели и нужды, затем, чтобы посидеть и помолчать, раз ему сейчас трудно и плохо, выпить чаю или пусть чего-то покрепче, хоть вонючей мерзкой сивухи, и превозмочь минуту слабости, от которой не застрахованы и сильные.
Нет, неправда — кто-то у него все же есть. Он рассеянно про себя улыбнулся, шагая по Мургале дорогой, освещенной вечерним солнцем. Мелания! Значит, не совсем еще дело дрянь, так, пан Войцеховский? В конце концов, не у всякого есть Мелания…
Он вернулся домой, зажег газ, поставил вскипятить воду: надо выпить кофе — черный кофе поднимает тонус! И вообще… Хватит, баста — нельзя без конца так ходить и ходить вкруговую, как привязанный в поле конь, и опустошать круг жизни, вытаптывать дочерна. Do diabla, не дрожи и не дергайся, Войцеховский, как мокрая крыса! Ne psuj sobie krwi![18] Тебе не впервой начинать все сначала. Важно начать, а там все пойдет само собой…
Он включил магнитофон, перемотал ленту и нашел то, что хотел. И в то время как юные и звонкие голоса пели про старый добрый happy end, счастливый конец, про то, что все так хорошо, а будет еще гораздо лучше, все будет очень, невероятно хорошо, — он подошел к телефону, поднял трубку и набрал номер ветеринарного участка. Долгое время никто к аппарату не подходил, только пищали сигналы, и он уж хотел положить трубку, когда наконец знакомый баритон прогудел:
— Участок.
— Здравствуйте, Мелания! Это Войцеховский.
— Что-нибудь случилось, доктор?
— Нет, Мелания, ничего… Абсолютно ничего. Я просто сижу тут, варю кофе, и мне вдруг… Простите, кажется, бежит!
— Господи, да кто? Тьер?
— Чайник. Наверное, вода вскипела… Подождите, пожалуйста, у телефона… прошу вас, Мелания, я сейчас потушу газ.
Он выключил газ и вернулся.
— Мелания, так на чем мы остановились?
— На том, что вы сидите сейчас и пьете кофе…
— Да, и мне пришла в голову одна идея. Хочу знать, как вы на это смотрите.
— Ну, ну?
— Что если бы мы, Мелания, поженились?
— Вы и… я?
— Да.
На том конце провода раздалось сердитое кряхтенье.
— И где вы успели, доктор, так нализаться?
— Я чист как стеклышко.
В трубке слышалось только Меланьино дыхание. Песня кончилась, и раздались мерные удары метронома не метронома, которые Войцеховскому сейчас меньше всего хотелось слышать, но он не мог дотянуться до магнитофона и выключить эти ритмичные до отвращения и раздражающие звуки.
— Мелания, куда вы пропали?
— Вам, доктор, грех так надо мной куражиться, — проговорила она жалобным голосом.
— Я говорю совершенно серьезно.
— Не озоруйте! Завтра, увидите, доктор, вам самому будет совестно. Идите-ка на боковую. Вы ничего не говорили, и я ничего не слышала. Чего только не учудит, не наплетет человек под пьяную лавочку! А после…
— У меня и капли во рту не было.
— Какая же тогда муха вас укусила, едрена феня?.. Измерьте температуру, и если…
Войцеховский невесело хохотнул.
— Мне никогда, Мелания, не приходилось наблюдать, чтобы измерение температуры дало лечебный эффект. Ну ладно, предположим, я измерю и окажется тридцать восемь и два. А дальше что?
— Возьмите бюллетень и сможете законно отлеживать бока и лечиться.
— А наш драгоценный ветеринарный участок? — по обыкновению с легкой насмешкой вставил он.
— Но нельзя же ради участка лезть в петлю. Отдохнуть тоже надо.
— Отдохнем, когда…
