телефону, и по лицу его сразу стало видно, что произошло нечто очень скверное. Положив трубку, он сначала закурил, а потом вздрагивающим голосом сообщил, что говорил Ожел с какого-то промежуточного коммутатора. Неподалеку от него германский истребитель спикировал на возвращавшуюся с передовой легковую машину и вдребезги ее раздолбал. Бросив аппарат, Ожел сбегал к проселку и нашел в изуродованной машине двоих уже бездыханных товарищей: майора Хейльбрунна и его шофера. Необходимо прислать за ними санитарную машину...
День начался весьма пасмурно, а закончился еще мрачнее.
Несмотря на предсказанное покойным комдивом опоздание легких бомбардировщиков, несмотря и на то, что танков (и тоже с опозданием) прошло всего пять, приказ, касающийся пехоты, начал выполняться по писаному и, если не привел 45-ю к полной гибели, то причинил ей жестокий урон. Ни Чимильяс, ни Алере, оборонявшиеся солдатами регулярной испанской армии под командованием кадровых офицеров, не только не были взяты, но интеровцам не удалось даже приблизиться к ним на подходящее для последнего броска расстояние. Главной причиной этого была даже не стойкость их гарнизонов, но то, что оба пункта располагали средствами, исключающими возможность успешной на них атаки в лоб,— вплоть до вращающихся пулеметных башен. Уже к полудню в бригаде Гарибальди погиб лучший из комбатов, а два других ранены, погибли почти половина командиров и комиссаров рот. Польская же бригада потеряла свыше трети всего состава, причем между убитыми был всеми любимый за веселую храбрость адъютант батальона, недавно назначенный начальником оперативного отдела штаба бригады варшавский студент Давид Давидович.
Во второй половине дня Петров, пытаясь переломить ход событий, бросил в уже проигранное сражение и венгерский батальон, который Лукач собирался держать в собственном резерве. Вышло, однако, так, что именно этот резерв пострадал особенно сильно, и первым пал один из основателей венгерской компартии, носивший здесь фамилию Нимбург. Впереди всех, по-стариковски опираясь на палочку, он повел своих людей...
На поле затихшего боя уже опускались сумерки, когда Белов подписал и отправил начальнику штаба фронта подробный отчет о тяжелых результатах дня и о потерях, предсказанных генералом Лукачем, предвидевшим и заранее определившим причины этой неудачи. Однако, ознакомленный с беловским рапортом, неколебимый Посас приказал на следующее утро повторить все сначала и по тому же расписанию. Выслушав это, Петров прыгнул в открытую машину своего друга и, стоя в ней, помчался в тыл уговаривать командующего отказаться от явно безумной затеи, но тот и слушать не пожелал...
На второе утро операция была повторена, с ничуть не большим, чем накануне, успехом.
Ночью же на позиции франко-бельгийского батальона вышел перебежчик, и не какой-нибудь там вчера мобилизованный, а сархенто второго года службы и при этом сторонник Республики. На допросе он показал, что еще дней десять назад их предупредили о предстоящем 12 июня штурме Чимильяса и Алере красной дивизией, составленной якобы из международных уголовных элементов и предводительствуемой известным венгерским, имеющим смертный приговор у себя на родине, бандитом по прозвищу Лукас.
А еще через день в дивизии Карла Маркса стало известно, что две недели назад к франкистам перешел, прихватив с собой проект приказа о взятии Уэски, один из штабных работников Посаса.
Лишь после этого Петров получил запоздалое указание, не поддаваясь ни на какие провокации, в бой с противником не ввязываться, однако позиции свои удерживать.
И только тогда санитарная карета повезла в Валенсию одетое в парадную генеральскую форму истерзанное тело генерала Лукача, героического и талантливого комдива, оплакиваемого бойцами, комиссарами и командирами, как в очень большой и дружной семье оплакивают ее главу. По сторонам же этого гроба, на линолеуме превращенной в погребальную колесницу санитарной машины, стояли еще два дубовых гроба — с останками Хейльбрунна и шофера Луиса. Возле водителя сели сопровождавшие — дочерна загорелый майор Пардо, командовавший сводным испанским батальоном «Мадрид», и адъютант покойного комдива. За машиной следовал вместительный автобус со знаменами от всех батальонов, при знамени — по три человека от каждого батальона: сержант-знаменосец и два ассистента — боец и лейтенант. Более многочисленной делегации послать было нельзя: дивизия находилась на передовой.
Из покинутого арагонскими крестьянами прифронтового селеньица, где в пустых домах расположились госпиталь и все медицинское хозяйство дивизии, еще три дня назад так умело управляемое доктором Хейльбрунном, сейчас запертым, по испанскому обычаю, на ключ в тесном своем последнем пристанище, обе машины вышли еще затемно. Торжественная правительственная встреча первого убитого в боях испанского генерала была назначена во временной столице Республики на послеполуденные часы, по окончании сиесты, когда июньское солнце немного смягчится, ехать же предстояло часов восемь, так что время было рассчитано даже с запасом. Однако случилось непредвиденное: за Леридой зачихал и вскоре совсем отказал двигатель автобуса, из-за чего траурному поезду больше шести часов пришлось провести в авторемонтной мастерской, и к Валенсии он подошел лишь поздней ночью. В этот час на широком проспекте дожидался лишь сборный взвод офицерской школы интербригад, прибывший из Альбасете, и еще вернейший из верных — Савич с маленькой Габриэлой. Командовавший назначенным в почетный эскорт взводом немолодой югослав решил в честь убитого советского комбрига скомандовать по- русски: едва санитарная карета остановилась перед строем, как в затемненной улице в первый и в последний раз за века ее существования прозвучали команды: «Взвод, смирно!.. Слу-у-шай!.. Под знамя на кра-ул!!!»
Взвод альбасетских курсантов, неся винтовки на правых локтях дулом в землю и отбивая замедленный похоронный шаг, пошел впереди. За ним, развернув невидимые во мраке боевые знамена семи батальонов дивизии (первым поплыло новенькое, но уже простреленное знамя мадьяр), двинулись знаменосцы с ассистентами по бокам, за знаменами, поскрипывая, проползла машина с гробами, за которой понуро и не в ногу шли команданте Пардо, лейтенант, полгода бывший адъютантом генерала Лукача, среброголовый Савич и Габриэла.
Шествие машин и людей, плохо различимых в теплой густой тьме, достигло старинного дома, где недавно помещалась семинария. Сейчас он принадлежал местному Крестьянскому союзу. Будущие офицеры интербригад по шестеро внесли гробы в семинарский зал, из которого были давно выброшены все прежние приметы его прошлого, и установили на постаментах. И ночью в богатый дом стали поодиночке, по двое и по трое приходить люди, чтобы негласно проститься с генералом Лукачем.
Но вот наступило утро, а за ним пришел безоблачный и потому невыносимо жаркий день. После полудня на раскаленной главной площади начали собираться густые толпы жителей Валенсии. Немного позже стали подъезжать машины, из которых выходили: председатель совета министров, видный ученый, доктор химии и профессор, социалист Хуан Негрин, начальник штаба республиканской армии генерал Рохо, министр земледелия коммунист Урибе, другие министры, Долорес Ибаррури, многие военачальники, представители комитета Народного фронта города, испанские писатели и поэты. По указанию генерала Григоровича, за редким исключением, отсутствовали ради соблюдения конспирации только советские товарищи покойного.
После выступлений нескольких ораторов похоронная процессия потянулась к главному городскому кладбищу. Черный же лакированный гроб со стеклянной крышкой, в котором покоился мертвый Лукач, был установлен на артиллерийском лафете, везомом тремя парами вороных, управляемых ездовыми.
Самые близкие из сослуживцев и друзей Лукача на руках внесли гроб в ворота.
Почти вся Валенсия, кроме ближайшей к морю ее части, стоит на скалах, и рыть могилы в ней невозможно. Поэтому даже на самом буржуазном местном кладбище гробы замуровываются в специально сооруженных полых стенах, напоминающих гигантские соты. Несшие убитого повернули направо и подошли к массивной стене, в которой на уровне человеческого роста зияли три одинаковых склепа. В боковых уже стояли два гроба, центральный предоставлялся генеральскому. Кто-то предложил, однако, поскольку война затягивается и многое предугадать невозможно, на всякий случай переставить гробы павших товарищей так, чтоб нельзя было догадаться, в какой нише кто захоронен. Кладбищенские каменщики, закрыв отверстие хорошо подогнанными пластинами, зацементировали их. Специальный раствор застыл с необыкновенной быстротой, и тогда Антек Коханок слева направо латинскими буквами нацарапал куском древесного угля на каждой нише: Luis, Heilbrunn, Lucach.
Около получаса перед этим катакомбным захоронением и несовпадающими надписями молча простояли человек десять офицеров и около двадцати бойцов, а также Савич и Габриэла, пока
