– Тогда объясните, чего и кого вы ждете, почему упускаете такую прелестную девушку, будто не замечаете, что она вас давно и преданно любит? Вы, конечно, понимаете, что я говорю о Тонечке.
– Вот вы о чем… – задумчиво проговорил Иван.
– Не о чем, а о ком, – как бы вразумляя непонятливого собеседника, произнесла Анна Васильевна. – Насколько я могла заметить, вы и сами к ней привязаны, не так ли, Иван Егорович?
– Прежде чем я отвечу на вопрос, можно я спрошу у вас…
– Спрашивайте, спрашивайте, раз уж у нас с вами откровенный разговор, – нетерпеливо ответила она.
– Вот вы сказали, что всем все давно очевидно, это так?
– Ну да. Вся клиника об этом шепчется.
– Если вся клиника такая прозорливая, отчего же она не видит, что я старый, потертый и потрепанный жизнью раб, прикованный к галере своего дела, своей профессии, а она юная, чистая душа, еще не утратившая детское озорство и впечатлительность. Разве это не повод наступить на горло собственной песне…
– Что вы и делаете, не так ли? – перебила его Анна Васильевна.
– Да, именно так я и делаю, – согласился Иван.
Неожиданно она начала загибать пальцы, что-то шепотом высчитывая, а затем объявила:
– У вас с Антониной разница в годах – всего-то тринадцать лет, а я моложе моего покойного мужа на двадцать, и дай Бог каждому прожить в такой любви и согласии, как прожили мы.
– Разве дело только в возрасте? А куда мне деть весь багаж пережитого?
– Значит, по-вашему, все, кто вернулся с войны, все, кто пережил в жизни какие-то потрясения и неудачи, должны искать себе в пару таких же? Чушь, мой дорогой, говорите и сами, надеюсь, не верите в это, уж простите меня великодушно!
– А если моя, как вы сказали, привязанность зиждется только на профессиональной сработанности и ежедневном контакте в клинике, тогда как?
– Сегодня Тонечки нет на банкете, она болеет…
– Я знаю.
– И у вас весь вечер грустные глаза, – закончила фразу Анна Васильевна.
Иван промолчал, потом налил ей и себе вина в бокал.
– За вас, дорогая Анна Васильевна. Я рад, что мне посчастливилось работать с вами и узнать вас, – и он поцеловал ей руку…
Наконец розвальни дотащились до госпиталя. Было уже около девяти часов вечера, и заместитель главного врача предложил поужинать прямо здесь, в столовой госпиталя.
– Заодно узнаете, как и чем мы кормим наших больных, – пообещал он.
Так ли на самом деле кормили бывших фронтовиков – неизвестно, но ужин оказался вкусным и сытным.
Смотреть больных собирались с утра, а пока им выделили две свободные комнаты, благо в бывшем имении их было достаточно.
Иван Егорович предложил Тоне перед сном прогуляться по территории госпиталя, но сначала рассказал об истории усадьбы, ее хозяевах, о художнике Ярошенко.
– Здесь такой воздух и прекрасный вид, нигде такого не увидишь. Заодно я покажу тебе одну небылицу, – пообещал он.
Они оделись и вышли в усадебный парк.
Был февраль. Нетронутый снег вокруг усадьбы доставал колен, а луна светила с ясного звездного неба так неправдоподобно ярко, как бывает либо в сказках, либо в театральных декорациях.
– Никогда такого не видела, – прошептала Тоня, глядя то на искрящийся в лунном свете снег, то на луну. – Если бы сама не видела, в жизни не поверила.
Глаза ее восторженно сияли, она улыбалась, то и дело проваливаясь в снег, но упорно шла следом за Иваном Егоровичем.
– Сюда, сюда, – увлекал он ее за собой, – сейчас увидишь такое, чему уж точно не поверишь.
Они подошли к памятнику. Это был небольшой гипсовый бюст, установленный на прямоугольном пьедестале высотой примерно в человеческий рост. Луна светила так ярко, что можно было легко прочитать: «Чайковский Петр Ильич».
– Вот, – сказал Иван, – прочитай надпись.
– Да я уже прочитала, – ответила Тоня.
– Нет, ты вслух прочитай.
– Зачем? – удивилась она.
– Сейчас узнаешь. Прочитай, – настаивал Иван Егорович.
– Ну, Чайковский Петр Ильич. Что дальше?
– А то, что это вовсе не он, а Пирогов Николай Иванович.
– Иван Егорович, это шутка или вы меня за дурочку принимаете? – обиделась Тоня.
– Если не веришь мне, можем спросить завтра у завхоза.
– При чем завхоз! – возмутилась Тоня. – Посмотрите сами, даже отдаленного сходства с Пироговым нет! Это Чайковский!
Иван рассмеялся:
– Ну конечно, ты права, это Чайковский и никакой не Пирогов. А история памятника очень смешная. Главврач госпиталя, озабоченный благоустройством территории, решил установить здесь бюст Пирогова. Поехал в Москву, заказал скульптуру в архитектурной мастерской, оплатил, организовал перевозку и тоже все оплатил. А перевозка только по дороге от Калуги сюда – это, поверь мне, сложнейшее дело, расколется, разломается не то что гипсовая скульптура, но и у бронзовой голова отлетит. Словом, преодолев все трудности, Пирогова доставили, но когда распаковали…
– Оказался Чайковский! – воскликнула Антонина.
– Именно так все и было, – рассмеялся Иван. – Но важно то, что мастерские отказались заниматься обратной перевозкой, мол, это не дело скульптора, пакуют и пересылают готовые изделия заказчику люди из другой организации, обращайтесь к ним, а мы можем только заменить одного гения на другого. Наша задача была создать скульптуру, а отвечать за того дурака, что вместо одной головы упаковал другую, не можем.
– Но сам госпиталь разве не может заняться этим?
– Соорудить специальный ящик, упаковать, везти на станцию в Калугу, потом товарным в сопровождении кого-то в Москву, а там в мастерские – это деньги! И надо еще доставить в целости, потому что скульптор предупредил, что черепки они не примут. Но и это еще не все, потому что, если все получится, то потом придется везти из Москвы настоящего Пирогова. Представь, во что это обойдется больнице! Вот и остался Чайковский подменять Пирогова, но каждый раз, когда проходит инвентаризация и все движимое и недвижимое имущество госпиталя переписывают и проверяют, в инвентарной книге по- прежнему остается запись: «Бюст Пирогова гипсовый – 1 (одна) шт.».
Тоня расхохоталась, да так звонко, что заразила своим смехом Пастухова, и они долго смеялись вместе, даже когда уже было не смешно, потому что Тоня подошла к бюсту, сбросила снежную шапку с головы Чайковского со словами: «Бедный Петр Ильич, завалило вас снегом» и сама вдруг провалилась в глубокий снег – видимо, у пьедестала оставалось углубление, которое при его установке плохо выровняли. Иван подал ей руку, чтобы помочь подняться, а она, ухватившись за нее – нарочно или случайно? – увлекла его за собой в снег. Он и не думал сопротивляться, повалился, как мальчишка, и продолжал смеяться, пока не увидел в лунном свете прямо перед собой озорные глаза Тони, и стал целовать их… Он целовал ее губы, обметанные снегом, раскрасневшиеся щеки и холодные ледяные пальцы, с которых слетела варежка, когда она сбрасывала снег с Чайковского… Потом они долго искали эту варежку и с трудом ее нашли, потому что она завалилась за памятник…
Отряхивая снег с одежды, они вошли в здание госпиталя, где их ждала нянечка с веником.
– Тетя Катя, как вы догадались, что мы в снегу вывалялись? – спросил Иван.
– А чего ж не догадаться: наши посетители все, как один, только навестят родственника, посидят с ним чуток и – по снегу, а то и в снег, говорят, нигде такой красоты и чистого снега не сыщешь. Наиграются – и
