отягчены револьверами.
Афанасий Скрябин постоял, полюбовался синими куполами, вознесшими в свежее, в светлое небо кресты.
С заводского пруда дул сосновый ветер, густая, сочная заря заливала Воткинск; пунцовые ее крылья захлестнули полнеба, и пруд с тающим сизым льдом, и загородную дорогу, и сосновый бор.
По еще твердому насту Скрябин подошел к архиерейской даче. В сенях встретил его монашек, провел в переднюю.
— Как прикажете доложить?
Монашек исчез за резной дубовой дверью.
Скрябин сел на венский, с изогнутой спинкой стул.
Деревянные щиты прикрывали окна, крашеный пол застлан домотканой дорожкой, под матицей сухие пучки лекарственных трав, коричневые бревна чисты и покойны.
Солнечный лучик пробился сквозь щит, упал на Скрябина, он отвел голову, лучик соскользнул на шевровый сапог, голенище сверкнуло драгоценным камнем.
Опять появился бесшумный монашек:
— Просят в кабинет вас…
На краю зеленого, похожего на лесную трясину ковра Скрябина встретил Николай Николаевич Граве. Обеими ладонями потряс горячую ладонь хлеботорговца.
— Здравствуйте, Афанасий Гаврилыч! Вот и снова мы встретились, и рад я встрече.
— Я тоже, батюшка мой.
Граве придвинул стул, усаживая Скрябина поближе к венецианскому окну, — любил наблюдать за своими помощниками при сильном свете: так меньше лгали глаза их.
— Вот сигары, настоящие гаванские. Остатки княжеской роскоши.
Скрябин закурил; пахучий сигарный дым доставил неизъяснимое удовольствие.
— Неужто княжеские?
— Я не обмолвился. Сигары остались от великих князей Игоря и Ивана Константиновичей. Они жили на этой даче.
— Где же они сейчас?
— В раю. Большевики крепко повырубили монархический лес. У адмирала Колчака нашла пристанище лишь горсточка князей да баронов, но разве они представители древнего русского дворянства? Обгорелые пни истории. — Граве стряхнул пепел в малахитовую чашу. — Мы не успеваем подсчитывать потери, но, надеюсь, комиссары заплатят нам за них. Адмирал гонит большевиков на Волгу, на Каму. Наконец-то белое движение приобрело вождя, Россия правителя. Победа — лучшая из рекомендаций. Колчак решил уничтожить большевизм на русской земле, я — на его стороне.
— Оно, конечно, так, батюшка мой, — уклончиво согласился Скрябин. — А не знаете, где полковник Федечкин?
— Убит полковник.
— Солдатов где?
— Про Солдатова не знаю. А вот ротмистру Долгушину повезло — добежал до Екатеринбурга. Еще артист Юрьев оказался удачливым — адмирал назначил его командиром Ижевской дивизии.
— Ежели Ижевская дивизия захватит Сарапул, нам ни к чему бунтовать в Воткинске, — неопределенно заметил Скрябин. — Восстание-то могут и подавить…
— Бунтовать надо! Даже обреченное восстание приносит пользу. А вам-то как удалось выскользнуть из Сарапула? — строго спросил, поджав тонкие красные губы, Граве.
— Я не выскальзывал из Сарапула, я был разбит Азиным, как и вы, — не удержался от шпильки Скрябин.
Граве пропустил это мимо ушей.
— Если Азин попадется в ваши руки, что вы с ним сделаете?
— Все зависит от обстоятельств, батюшка мой.
— Проявите милосердие?
Скрябин отставил руку с дымящей сигарой, повернул голову к венецианскому окну. Окно, словно рама, обрамляло синий сосновый бор, пруд с искристым льдом, оранжевое солнце в примороженном еще небе.
— Я его расстреляю, — ответил Скрябин.
В кабинете пахло сушеной малиной, валерьяновыми каплями, душистым дымом; дверные ручки с бронзовыми львиными головами разбрызгивали солнечный свет, усиливая впечатление полной отрешенности от мирской суеты.
— Вы мужчина серьезный, — сказал Граве. — Люблю людей действия, а не размышлений. К сожалению, среди нас расплодились осторожные.
— Чрезмерная осторожность — та же трусость.
— И я так думаю. Еще меня бесят чистоплюи. Им, видите ли, нельзя. Дворянин, гвардейский офицер, голубая кровь — и вдруг шпион. Мерзко? Да! Унизительно? Да! А ведь не понимают, что в нынешней войне позволительны самые мерзкие способы борьбы. Мы же стыдимся забрызгать грязью своих белых коней, а красных считаем то сплошными идиотами, то сионскими мудрецами.
Они сидели друг против друга и — непохожие — сейчас странно походили один на другого. У обоих были позеленевшие от бессонницы физиономии, из каждого выпирало все еще не утраченное превосходство над людьми.
— У них есть нравственные причины для мести, ничего не скажешь, но как я их ненавижу!
Граве коротко и криво усмехнулся.
— Слушайте меня, Афанасий Гаврилович, внимательно. В последние дни я чувствую себя все хуже и хуже, боюсь, не доживу до нашего торжества.
— Что вы, батюшка мой, что вы?
— В случае смерти завещаю вам Гоньбу. Знаю, в хозяйских руках будет мое имение. А если красные победят, — продолжал Граве, глядя мимо Скрябина, — то перебрасывайтесь на их сторону. Являйтесь в Чека с повинной: сочувствовал, мол, белякам, воевал, мол, с большевиками. Самую малость, конечно, наговаривать на себя никогда не стоит.
— А если они меня шлепнут? Я, батюшка мой, при одной такой мысли трепещу.
— Нам трепетать не положено, — жестко сказал Граве, останавливая на Скрябине совиные глаза, словно хотел прощупать, что же таится за узким лбом хлеботорговца.
Скрябин не мигая выдержал испытующий взгляд, но Граве все же подумал: «У него ненадежное, предательское выражение глаз». Поколебавшись, вынул из стола пять толстых радужных пачек.
— Это на расходы. В каждой пачке по десять тысяч. Катеринки-сторублевки, — опять криво усмехнулся Граве. — Восстание в Воткинске начнем сразу же, как только начальник красной дивизии Романов выступит против Азина. Это случится, когда Азин станет переходить Каму под Сарапулом.
Граве постучал костяшками пальцев по малахитовой чаше.
— Был Романов полковник как полковник, но переметнулся к красным. Побыл у большевиков полгода и теперь переметывается к нам. Как тушинский вор…
— А может, наши посылали его с определенной целью? Может, он исполнил все, что ему положено, и возвращается? Предавать своих-то опасно. Вспомнив, как он выдал красным самого Граве, Скрябин боязливо смолк.
— Возможно, так, возможно, этак. Но это в гипотезе. Сейчас в Воткинске наши кадровые офицеры, члены союза фронтовиков. Они — наши руки! Со своим отрядом вы захватываете завод, я ликвидирую гарнизон.
— Воткинский Совдеп может оказать вооруженное сопротивление.
— Никакого! В городе десятков пять коммунистов, вырежем их, будто цыплят. Мы провозглашаем власть Колчака и сразу же присоединяемся к Ижевской дивизии капитана Юрьева. Нам не впервые свергать Совдепы в здешних краях. — Граве выдернул из кармана маузер. — Кто там, за дверью?..
Дверь приоткрылась, на пороге появился архиерей.
— Фу, черт! Предупреждать надо, ваше преподобие, а то я бы и выстрелил.