Тухачевский потрогал пальцем лоскутки.
— От тебя не имею секретов, — сказал Никифор Иванович.
Тухачевский прочитал: «Сим удостоверяется, что товарищ… является представителем Сибуралбюро ЦК РКП(б) по специальным заданиям, что и удостоверяется».
— С такими мандатами сибирские большевики принимают наших товарищей как братьев. Сейчас наши есть в Челябинске, в Омске, у красноярских партизан. — Никифор Иванович взял шелковый лоскуток. — Его можно запрятать в подкладку пиджака или пришить заплаткой на рубаху. В моем гардеробе найдется смокинг для барина, сапоги для рабочего, азям для мужика. Хозяйство большое, всякая веревочка сгодится.
— Может, у вас и скрипка Страдивариуса найдется? — смеясь, спросил командарм.
— Страдивари — едва ли, а приличная есть. Могу презентовать.
— Скрипка — моя слабость. Мне бы скрипичным мастером быть, а я вот…
— Мне бы балеты ставить, а я тоже вот. И председатель бюро, и комиссар, и боец, и бог, и дьявол. Я людей так гримировать насобачился, что родная мать не узнает.
Сибуралбюро двигалось по военным дорогам Урала вместе с Пятой армией. Если бы командарм имел время приглядеться к деятельности бюро, он поразился бы сосредоточенной здесь энергии. Деятельность эта была и непрестанной, и напряженной, и очень нервной, ибо даже мелкие просчеты и ошибки вели к гибели людей, засылаемых в колчаковскую Сибирь.
Тухачевский разглядывал трости с костяными набалдашниками, не подозревая, что внутри их могут быть запрятаны секретные инструкции или денежные банкноты. Слышал он уже про тележные передки, в которые закладывались экземпляры ленинской брошюры, отпечатанные на папиросной бумаге. Только опытные агенты из управления полевого контроля адмирала Колчака могли заподозрить щеголя с тростью или мужика, едущего на телеге по своим делам.
Командарм не спрашивал, а Никифор Иванович не говорил о том, как представители Сибуралбюро пробираются через фронт в сибирские города, на прииски, заводы, как везут спрятанные в самых неожиданных тайниках политические директивы Центрального Комитета, шрифты для печатных станков, деньги. Как коммунисты и сочувствующие им устраиваются на работу в колчаковские учреждения, на военные склады, проникают в контрразведку в штабы белых. Большая часть их рабочие или крестьяне, но есть и студенты, учителя, есть даже толстовцы, чешские легионеры, польские конфедераты и венгерские стрелки.
Командарм и председатель Сибуралбюро сидели в кабинете, из которого они оба скоро уйдут и никогда сюда не вернутся, пили кирпичный крепкий чай и грызли твердые, словно камень, баранки.
— Завидую молодому поколению. Старики ведь иногда хают молодых потому, что сами уже не принадлежат к ним, — шутил Никифор Иванович, наливая чай из закопченного чайника. — А вам, Михаил Николаевич, завидую хорошей завистью. Знаете, это очень хорошо, что вы получили настоящее образование. Вы с детских лет приобщались к культуре. А я вот грамоте учился в тюрьмах. С Пушкиным, с графом Толстым только в ссылке познакомился. Прежде чем до них добраться, перечитал массу всяких книжонок. В голове моей уживались Руссо и Макиавелли, светлые идеи и самые темные, пока я не познакомился с марксизмом. Только тогда я избрал идею борьбы за освобождение человека от рабства. — Никифор Иванович отхлебнул глоток чая и о чем-то задумался.
— Это большое несчастье, когда у человека нет ни детства, ни юности, — посочувствовал командарм.
— Признаюсь, моя молодость была трудной. Но она зря не растрачена, была сражением за утверждение моего «я». Теперь я сражаюсь за народное счастье. Вот люблю Толстого и ненавижу толстовство, — сказал Никифор Иванович. — Своей философией он укрепляет силы зла, хотя жаждет победы добра. Удивляюсь, как граф сам этого не понимал! Кстати, Михаил Николаевич, вы представляете себе мужичка-толстовца, который становится террористом?..
— Парадокс!
— Какое там парадокс! В Челябинске живет мужичок — ревностный последователь Толстого. Этот чалдон-толстовец отказался от своих убеждений, когда каратели распяли его сына. Да, да, распяли на воротах! Нынешней зимой было дело. Сына распяли, отцу сказали: «Гордись, старик! Теперь твой сын похож на распятого бога!»
— После такого цивилизация теряет свой смысл…
— Старик пришел к нам и заявил: «Хотите, я Колчака казню? Его выродки не только сына, они в моем сердце бога убили». Вот вам и толстовец.
— Россия похожа на драгоценную вазу, разбитую вдребезги. Ее склеивают двадцать правительств, совершенно чуждых народу и враждебных друг другу, грустно заметил Тухачевский.
— Те двадцать правительств не склеивают, а распродают осколки драгоценной вазы.
3
Река взрывалась пенными буграми, кипела на перекатах, образовывала глубокие, затягивающие в свои воронки омуты. На гневной, на коварной этой реке рыбаки опасались за свои лодки. Дикую, взбалмошную реку и звали таким же диким, резким именем — Юрюзань.
Несмолкаемый грохот стоял над Юрюзанью, с окрестных скал срывались водопады, искрящиеся облака водяной пыли оседали на заросли ежевики и жимолости, и все это пронизывалось светом заходящего солнца. От косых его лучей водовороты казались колесами пламени.
Лось выскочил на голый утес, попятился, ловко извернувшись, помчался к реке. Откинутые и прижатые к шее рога предупреждали об опасности, сойки тревожно заверещали. Лось влетел в реку, быстро перемахнул на другой берег, скрылся в каменных осыпях.
А сойки продолжали верещать. Откуда-то вылетел ястреб, низко пронесся над водой и ушел в скалы, черные на оранжевом небе. Тогда на утесе появилась белка, встала столбиком, потерла лапками мордочку и пронзительно зацокала. Из кустов зверобоя отозвался зяблик, — его свист, слабый и грустный, на мгновение осилил речной шум.
Все эти вскрики, свисты, неумолчный рев воды были естественными, даже необходимыми для каменных обрывов и замшелых теснин Юрюзани: они лишь подчеркивали неизбывное движение, вечную жизнь земли.
Но вот из-за реки донесся холодный, чуждый звук и сразу же окреп, стал плотным, тяжелым; что-то громадное надвигалось на реку. Появились запахи железа, пороха, человеческого пота. Тяжелый звук, приближаясь, распадался на сотни новых: слышались лошадиное ржание, человеческие голоса.
В поисках скрытной переправы бригада Грызлова вышла на берег Юрюзани в самом, казалось, неудобном для этого месте. Здесь берега взметывались на стосаженную высоту, а речной поток превратился в клокочущий водопад: через него нельзя было переправить ни людей, ни орудия.
Грызлов, запрокинув голову, глядел на отвесные скалы; к нему подходили артиллеристы, подъезжали подводчики.
— Приехали, братцы! Разувай лапти, суши онучи, — рассмеялся рябенький красноармеец.
— Переправу надо искать, а не хихикать! — обозлился высокий худой артиллерист. — Что за веселье?
— Я, брат, ничо, я пошутковал про онучи-то, — сразу же уступил рябенький.
Грызлов прицыкнул на спорящих, скинул сапоги, вошел в воду.
— У-ух ты мать честная! Мороз по брюху так и дерет. А глубоко-то! Грызлов провалился в омут по горло и, отфыркиваясь, вылез на берег.
— Верно бают: не спросясь броду, не суйся в воду, — заметил косматоголовый, бородатый, похожий на лешего мужик-подводчик. — А Юрюзань-реку с пушками не одолеешь, через шиханы с ними не попрешься.
— По земле нельзя, по воде нельзя, а как же можно, борода? — спросил артиллерист.
— Никак нельзя, так-то куда басковитее…
