минуты. Командарм прошел к столу, выждал мгновение. — Весь девятнадцатый год мы сражались и побеждали. Предлагаю тост за победу над Колчаком. И за скорую встречу. Я убежден — скоро мы все соберемся на юге. — Тухачевский остановил взгляд серых ясных глаз на Витовте Путне. — Мой друг Путна недавно издал приказ по своему полку. Вот что он писал: «У наших врагов лучшие французские, английские и русские генералы, у них есть ученые, а мы простые рабочие и мужики. Если мы дадим генералам возможность думать, они нас передумают и победят. Не давайте им думать, товарищи красноармейцы!» Дорогой Путна, твой приказ оригинален, но ты неправ. Рабочие и крестьяне за год прошли такую школу войны, что многие из них стали комбригами, комдивами, командармами революции. Из солдат они превратились в стратегов, научились бить и царских и иноземных генералов. Лучшее свидетельство этому то, что мы в Омске. Мы «передумали» наших неглупых врагов и победили. Но, побеждая, мы не имеем права на зазнайство. Учиться надо нам всем — от комбата до главкома, ибо без военных знаний нет хороших командиров. Без точных наук невозможно создавать новую, победоносную армию народа. И еще в одном неправ Путна. Он полагает, что все ученые у контрреволюции, но лучшие-то умы русской интеллигенции с народом.
Никифор Иванович поднялся, сказал задыхающимся от волнения голосом:
— Счастливого пути, командарм. Я рад, что дожил до времени, когда революция вскормила своих орлов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Восточный фронт, еще недавно разбросанный на необозримых пространствах, сократился до узенькой полосы между Сибирской трансмагистралью и Московским трактом.
Пятая армия преследовала отступающие войска Колчака. Под командование Генриха Эйхе, из Третьей армии в Пятую, перешли две дивизии; начальником Тридцатой дивизии новый командарм назначил Альберта Лапина.
Белые отходили на Новониколаевск, оставляя на своем вьюжном пути тысячи трупов. Умершие от тифа, от ран, замерзшие люди лежали в брошенных вагонах, в станционных залах, просто на перронах.
Под Барабинском белые приостановились: Каппель решил дать здесь бой наступающим красным.
В ночь на первое декабря, когда к Барабинску подошла бригада Грызлова, вовсю разыгралась метель. На Московском тракте, на железной дороге вырастали сугробы, казалось, земля и небо растворились в белом месиве. В метели и развернулся бой, больше похожий на скоротечную ожесточенную схватку.
Грызлов не мог применить пулеметы: в кожухах застыла вода. Красноармейцы дрались с белыми врукопашную. В эти ночные часы сам Грызлов был несколько раз на волосок от смерти, его спасало или собственное мужество, или бесстрашие бойцов.
К рассвету белые оставили Барабинск. Грызлов ввалился на станционный телеграф, чтобы сообщить о взятии городка. Пока колдовали над испорченным аппаратом, вбежал связной.
— Енерала поймали! — торжествующе сообщил он.
— Что за генерал?
— Кабыть сами Кильчак, бородища до пупа!
— Давай его сюда, полюбуюсь твоим генералом.
Связной ввел сивобородого казака в одной гимнастерке; над головой держал он свой полушубок и баранью папаху с кокардой.
— Ты откуда? — грозно спросил Грызлов.
— Из Семипалатного я, казак тамошний.
— Почему против народа идешь?
— Дак я же цареву службу несу. Верой-правдой отечеству служу.
— Верой-правдой? Ты царю с помещиками служишь, а царь-то уже на том свете. К стенке б тебя, старого хрыча, и дыма не останется. В какой части служил?
— У Анненкова, в Семипалатном. Про черного атамана слыхал, чать?
— Зверь, говорят, первостатейный?
— Не приведи бог! — Казак перекрестился. — Второго такого не токмо в сибирских краях, во всей России нет.
— Кем же ты у него был? Рядовой или поднимай выше?
— Знаменосец я. Святое знамя носил.
— Святое! Ух ты!.. Белое знамя — постыдное знамя!..
— Ставь меня к стенке хоть сей минут, а мое знамя — святыня русская. — Казак приподнял гимнастерку, сдернул с грязного тела выцветший зеленый шелк. — Вот оно! Из-за него я от колчаковцев к вам утек. Оно дороже моей и твоей жизни, с ним Ермак Тимофеевич в сибирский поход ходил…
Грызлов, уже бережно и любопытствуя, развернул знамя, пощупал упругое полотно.
— А ты не врешь?
— Упаси бог! Любой чалдон скажет, что Ермаково знамя в омском казачьем соборе хранится. Только атаман Анненков из собора-то его уволок.
— Ладно, будешь пока при моем штабе. Я еще с тобой потолкую, объявил Грызлов. — А обратно побежишь — прикончат тебя…
Телеграфист доложил, что «морзе» наконец заработал.
— Я вызвал Татарскую. Сам начдив на проводе.
Грызлов отрапортовал начдиву, что Барабинск взят, много пленных, большие трофеи. Не удержался, добавил:
— Захвачено знамя Ермака, похищенное белыми из омского собора.
Замолчал, прислушиваясь к постукиванию телеграфного аппарата.
«Из соприкосновения с противником… не выходить, — читал ленту телеграфист. — Знамя Ермака… беречь… как свои глаза».
Бригада снова преследовала колчаковцев, без боя оставлявших все станции. Почти за двести верст от Новониколаевска железнодорожная линия была забита брошенными поездами.
Грызлов заглядывал в вагоны и видел ковры, тазы, самовары, пианино. На площадках стояли коровы, на крышах мостились клетки с курами.
Колчак не стал оборонять Новониколаевск: он спешил вывести как можно больше войск за Енисей. В Саянах или на Байкале адмирал думал отсидеться, подготовиться к контрнаступлению.
Тринадцатого декабря авангардные полки бригады Грызлова с ходу заняли Новониколаевск.
— У меня тринадцать — счастливое число. Тринадцатого числа родился, тринадцатого женился, тринадцатого вошел в Новониколаевск. Городок, правда, хуже некуда, зато трофеев набрали в обе руки, — хвастался перед друзьями Грызлов.
Трофеи были поистине неисчислимы. Полки бригады пленили штабы двух колчаковских армий, им сдались тридцать две тысячи солдат. Вся тяжелая артиллерия, автомобили, бронепоезда, радиостанции, авиационные мастерские перешли в руки красных.
