дежурной комнате, развалясь на диване, дремал какой-то военный в алой черкеске; правая рука свешивалась на пол, в левой дымилась сигарета. Он лениво поднялся, лениво отрекомендовался:
— Адъютант главнокомандующего Чудошвили. Ты кто будешь?
— Доложите обо мне главкому, — сухо сказал Тухачевский, недовольный фамильярностью адъютанта.
Муравьев только что встал с постели и, натягивая хромовый щегольский сапог, сердито постукивал подошвой. Заспанный, с отекшим, смятым лицом, главком не понравился Тухачевскому, и совсем оскорбительными показались винные лужицы на столе с разбухшими в них окурками, грязные салфетки, обсосанные лимонные корки. Тухачевский представился, предъявил письмо Реввоенсовета Республики.
— Прекрасно! Рад, что вы офицер гвардейского Семеновского. Реввоенсовет приказывает назначить вас командующим Первой армией, боятся, не соображу, как лучше использовать гвардейского офицера, — рассмеялся Муравьев.
Появился адъютант с подносом на вытянутых руках.
— Кофе со сливками, с коньяком? Я предпочитаю с коньяком. А вы будете командующим Первой армией не потому, что так хотят комиссары, а потому, что пожелал я. Опека военных комиссаров ужасна! — Муравьев ребром ладони постучал по краю стола. — Я ежедневно подвергаю себя опасности, а комиссары не доверяют мне. Почему, спросите вы? Меня любит армия, у меня военная слава. Я победил генерала Краснова, я уничтожил Украинскую Раду. Он снизил голос до доверительного шепота: — Знают комиссары, что популярность без власти — пыль, популярность, объединенная с силой, — всё!
Тухачевский отставил недопитую рюмку; стало неловко смотреть в красивое, но уже истасканное лицо главкома, слушать его осторожный, доверительный шепот.
— Комиссары воображают, что только они дерутся за идеалы революции, говорил Муравьев быстро, ровно, без усилий подбирая слова. — Но идеалы революции — мои идеалы, враги революции — мои враги…
Главком открыл коробку сигар. В сигарном дыму клубились жирные купидоны на потолке, сиреневые обои на стенах. В раскрытые окна залетали чьи-то повелительные голоса, доносились резкий звон шпор, телефонные вызовы: штаб фронта начинал беспокойную свою работу.
— Мне необходимо встретиться с председателем губкома партии, товарищ главком.
— Зовите меня Михаилом Артемьевичем. Но все же воинские звания большевики зря отменили, — сказал Муравьев. — Ладно. Ваша встреча состоится. Только не спешите.
Муравьев кончиком платка вытер полные губы, встал из-за стола.
— В полдень на фронт отправляется Казанский рабочий полк. Я должен сказать напутственное слово. Вы будете меня сопровождать.
Из-за портьеры выступил адъютант.
— Мой автомобиль к подъезду. Почему у тебя такой запакощенный вид? Пахнешь не то чесноком, не то гуталином.
Адъютант, не отвечая, вышел.
— Дрянной человечишка! И представьте — большевик!
— Я тоже большевик.
— А я левый эсер. Но мы же не ведем себя как содержатели притонов.
Тухачевский не мог избавиться от чувства, что встретился с человеком, носящим какую-то личину. В ожидании автомобиля они разговаривали уже стоя, красивые, жизнерадостные мужчины: юный командарм, у которого, как думалось ему, в запасе целая вечность, и сорокалетний главком, которому оставалось лишь несколько дней жизни.
— Белочехи из Сызрани могут стремительным рейдом захватить Симбирск, если мы не опередим их, — сказал Тухачевский.
— Белочехи?.. Это лишь макет противника, — улыбнулся Муравьев.
— Белочехи сильны. Мятежникам надо противопоставлять силу…
— Вот она, молодость! То ей море по колено, то лужи страшится. А что такое мятежники? Молодые люди всегда мятежники, они всегда надеются достичь своих целей.
— В политике мало одних надежд.
— А вот философия не украшает полководцев. Стрелять нужно не размышляя. Думать надо только об отечестве, ведь все мы — и живые и мертвые — дети России. — Муравьев посмотрел на часы.
— Автомобиль подан, — доложил адъютант Чудошвили.
— Не надо, мы пройдем пешком, — вдруг объявил Муравьев. Он все делал внезапно и вдруг, его противоречивые поступки часто ставили в тупик подчиненных.
Полк, уходивший на фронт, уже больше часа стоял на привокзальной площади. Муравьев браво прошагал вдоль строя, звучно поздоровался и, прижав к сердцу пухлые кулаки, начал напутственную речь:
— Бойцы революции! Весь мир трепещет от топота ваших шагов. С этой площади вы уходите прямо на вечные страницы всемирной истории, алые знамена осеняют вас, отблески славы вашей не погаснут в веках! Победоносные орлы, вы и я, ваш полководец, спасем Россию от внешних, от внутренних врагов ее. Земля, заводы — все добро хищников станет нашим добром. У каждого бойца зазвенят червонцы в карманах, каждому раненому я выдам награду чистым золотом. Я не кидаю своих слов на ветер — слова мои обеспечены всем достоянием республики. В ста шагах отсюда, в кладовых банка, хранится золотой запас России, и все герои революции получат свою долю…
Муравьев вскинул над головой кулак, ожидая овации.
— Обувки нетути, босиком много не навоюешь… — раздался робкий голосок.
Мастер фразы, Муравьев был еще и артистом мгновения. Он присел на мостовую, сдернул хромовые сапоги, протянул красноармейцу:
— Возьми, орел! Твой главком походит в лаптях до победы…
Восторженными криками ответили бойцы на неожиданную выходку Муравьева. Он же, босой, с растрепанными волосами, с правой рукой, прижатой к сердцу, смеялся; лицо его наливалось тугим румянцем.
Муравьев и Тухачевский вернулись в штаб. По дороге главком все вспоминал свое выступление.
— С солдатами разговаривай по-суворовски, умей их взбодрить, умей веселить: «Пуля — дура, штык — молодец! Заманивай врагов, солдатушки-братушки, заманивай!» Вот и все, что нужно солдату, — поучал главком Тухачевского.
В кабинет вошел адъютант:
— Политком полка по срочному делу.
Вошел бледный, растерянный комиссар полка, в котором только что выступал Муравьев.
— Какой дьявол за тобой гнался? — спросил главком.
— Красноармейцы отказываются идти на фронт. Устроили новый митинг, требуют жалованья за три месяца вперед, и золотом, — заикаясь от волнения, доложил комиссар.
— Ах ты, провокатор! Осмелился позорить моих орлов, продажная душа! Адъютант, расстрелять эту шкуру!
Адъютант выдернул наган, но выстрела не последовало, произошла осечка. Он вновь вскинул наган, Тухачевский вышиб оружие из его руки.
— Дважды не расстреливают, товарищ главком, — сказал он, закрывая собой комиссара.
— Отставить! — скомандовал Муравьев. — Радуйся, пес! Счастливая баба тебя родила…
Вечером Муравьев и Тухачевский отправились в бывшее дворянское собрание, теперь Дом народных встреч.
Колонный зал был переполнен. Царские офицеры всех воинских званий пришли в партикулярном платье. Тухачевский затерялся в толпе: хотелось со стороны понаблюдать, как Муравьев станет разговаривать с офицерами.
Главком четким шагом прошелся по сцене, остановился у рампы.
— Граждане офицеры! Патриоты отечества! Доколе будем бесстрастно взирать на Россию нашу, гибнущую под ударами иностранных и внутренних врагов? Доколе нам терпеть позор и обиды от своих же военнопленных? Или уже привыкли наследники Суворова и Кутузова жить под немцами, обниматься с
