— В сотый раз говорю не засиживаться так поздно, самой себя стыдно, ей-Богу, — сказала Наталья Михайловна, как только полуодетый швейцар, не смягченный полтинником Николая Петровича, сердито закрыл за ними дверь.
— Что ж, было очень приятно, они все-таки хорошие люди, — лениво отозвался Яценко, поднимая воротник.
— Папа, вы, кажется, мало дали швейцару.
— Ты сколько дал? Полтинник? Предостаточно. Этак ото всех ему сколько набежит… Тебе когда завтра на службу? В котором часу проклятый допрос?
— Днем. Успею выспаться, — нехотя ответил Яценко, недовольный тем, что жена его вмешивалась в служебные дела.
— А уж тебе, Витя, совсем ни к чему ложиться с петухами. Вот ведь завтра опять в училище не пойдешь…
— Что?.. Да… Ничего, мама, — сказал рассеянно Витя.
Он был очень взволнован. «Неужели влюбился? Неужели это так может быть?» — спрашивал он себя. Муся на прощанье крепко пожала ему руку и спросила, примет ли он участие в их любительском спектакле, если спектакль состоится. «Я буду счастлив!» — сказал Витя и в самом деле вспыхнул от радости. «Неужели будет спектакль? Тогда на репетициях будем видеться постоянно»… Витя чувствовал себя к концу вечера победителем, от его смущенья не оставалось и следа. Этот вечер начинал его карьеру светского человека.
— Извозчик! — закричал Яценко. — Извозчик!.. Поместимся на одном?
— Вы с мамой поезжайте, а я пешком приду… Хочется пройтись…
— Ну вот, оставь, пожалуйста! Незачем тебе в шестнадцать лет одному прохаживаться ночью по улицам…
Сзади мелькнул свет, дверь снова открылась, на улицу вышел Браун, за ним Клервилль. «Кажется, не могли услышать», — тревожно подумал Витя. Яценко приподнял меховую шапку в ответ на их поклон и сказал «Мое почтенье». Витя сорвал с себя картуз и высоко помахал им в воздухе. Англичанин раскуривал папиросу. Витя почти весь вечер, с отъезда Шаляпина, с восторженной завистью следил за майором Клервиллем. Он никогда не видел таких людей. Фигура англичанина, его уверенные точные движения, его мундир с открытым воротником и галстуком защитного цвета, все казалось Вите необыкновенным и прекрасным. Он вообразил себя английским офицером, — не вышло, да и извозчик подъехал. Николай Петрович помог жене сесть в дрожки. Витя покорно полез за ними и кое-как поместился посредине. «Точно на руках»… — скользнула у него неприятная мысль. Он вдруг перестал осознавать себя светским человеком и почувствовал еще большую, чем обычно, зависть к взрослым свободным людям. «Может, они вовсе и не домой теперь, а куда-нибудь в такое место…».
— По Пантелеймоновской прямо, — сказал извозчику Николай Петрович.
— Любите ли вы этот вечер? — спросил майор Клервилль, продолжая говорить по-русски, как в течение всего приема.
Англичанин был в возбужденно-радостном настроении, почти в таком же, как Витя.
— Люблю, — мрачно ответил Браун.
— Этот человек Шаляпин! Я восхищаюсь его… Идем пешком в отель!
— Что? Что вы говорите? — вздрогнув, спросил Браун, точно просыпаясь.
Англичанин посмотрел на него с удивлением.
— Я говорю, может быть, нам немного гулять пешком?
— Нет, я устал, пожалуйста, извините меня, — ответил Браун по-английски. — Я поеду.
Они простились.
Ночь была лунная, свежая и холодная. Клервилль, с папиросой во рту, шел быстрым крупным шагом, упруго приподнимая на носках свое усовершенствованное мощное тело. Он сам не знал, отчего был так бодр и весел: от шампанского ли, оттого ли, что шла великая, небывалая война за правое дело, в которой он, английский офицер, с достоинством принимал участие на трудном, ответственном посту, или оттого, что ему так нравились снег, морозная ночь и весь этот изумительный город, непохожий ни на какой другой. «Та девочка бесспорно очень мила. Quite a charming girl she is, too …[27] — Здесь что-то было, впрочем, не совсем в порядке в мыслях майора Клервилля, но ему было не вполне ясно, что именно. — Шаляпин пел изумительно, другого такого артиста нет на земле, — Клервилль был рад, что видел вблизи Шаляпина и обменялся с ним несколькими словами. — Доктор Браун явно не в духе и даже не слишком любезен, однако он замечательный человек… Хозяева очень милы, особенно та барышня… Но ведь Биконсфильд тоже был еврей и граф Розбери женат на еврейке», — неожиданно ответил майор Клервилль на то, что было не совсем в порядке в его мыслях. Он остановился пораженный и громко расхохотался, так смешна ему показалась мысль, что он может жениться на русской барышне, да еще на еврейке, да еще во время мировой войны. «Что сказали бы в Bachelor'е?» — спросил себя весело Клервилль. Слева от него, под фонарем ворот, на уступе странно загибавшейся здесь улицы, два человека в военной форме, вытянувшись, смотрели на него с изумлением. Майор нахмурился, отдал честь и прошел дальше. Открылась широкая река. За мостом было пусто и мрачно. Сбоку темнели огромные дворцы. «Fontanka gate[28]», — тотчас признал майор, останавливаясь снова и вынимая изо рта папиросу. Слева, чуть поодаль, в одном из дворцов кое-где таинственно светились в окнах огни. Клервилль слышал, что это какой-то исторический дворец, притом, кажется, с недоброй славой, вроде Warwick Castle или Holyrood Palace.[29] Но что именно здесь происходило когда-то, что было здесь теперь, — этого Вивиан Клервилль не помнил и с любопытством вглядывался в красные огоньки дворца.
XVI
Яценко остановился перед аптекой, светившейся красивыми желтыми огнями, расстегнул шубу и не без труда вытащил из жилетного кармана часы. До начала допроса оставалось еще часа полтора. «Что же теперь делать?.. Домой идти не стоит», — сказал себе Николай Петрович. За стеклом радовали глаз огромные бутыли с синей и темнорозовой водою. «Есть в этом какая-то таинственность, даже поэзия», — нерешительно подумал Николай Петрович: он не был уверен в том, что в витрине аптеки можно находить поэзию. Но многочисленные сверкавшие огнем склянки, трубки, баночки, и особенно эти огромные бутыли странной формы и непостижимого назначения шевелили приятные представления в душе Николая Петровича. «Гематоген доктора Гомеля… — рассеянно прочел Яценко. — Что-то вчера рассказывал смешное этот чудак Никонов… Ах, да, его гомельский клиент… Formol …[30]» Николай Петрович вдруг поморщился, точно вновь услышал запах формалина, карболки и чего-то еще, стоявший в анатомическом театре во время вскрытия тела Фишера. Яценко отогнал от себя это воспоминание. Дама с озабоченным видом вышла из аптеки, неестественно держа в руке пузырек, завернутый в белую бумагу с торчащей лентой рецепта. За аптекой начинался длинный хвост людей, тянувшийся к лавке съестных припасов. Стоявшая последней в хвосте, плохо одетая женщина, с усталым и наглым лицом, смотрела исподлобья на даму, на барина в шубе. «Да, им еще хуже нашего, все меньше становится продуктов», — подумал, отходя, следователь.
У Яценко не было никакого состояния; он жил исключительно на жалованье, и сводить концы с концами становилось все труднее. Хотя Николай Петрович нисколько не был скуп, с женой, с Витей уже бывали разговоры о расходах и о необходимости соблюдать строгую экономию. От этих разговоров Яценко испытывал чувство унижения, которое тщетно пытался сам себе объяснить. «Конечно, бедность не порок, это и повторять смешно… Но все-таки неловко, нет, хуже, чем неловко: прямо стыдно, что я, седой человек, за двадцать пять лет, работая, как каторжник, не скопил ровно ничего… Тысяч пятнадцать, пожалуй, можно было скопить, если б жить расчетливей»… Впрочем, Николай Петрович всегда жил достаточно расчетливо; да и трудно было жить иначе при его четырехтысячном жаловании. «Теперь Наташа во всем себе отказывает, ни туалетов, ни драгоценностей, ничего у нее нет, — подумал печально Яценко, — вчера у
