Мусе довольно толстый конверт. — А вот и наш молодой друг.
— Поздравляю вас с победой, — сказал Витя, протягивая руку Клервиллю. — Вы отлично играете…
— Витя, письмо из Петербурга!
— Мне? О папе?
— Нет, мне… С оказией. Еще не знаю, от кого…
Из конверта выпала пачка скомканных грязноватых серо-желтых листков с каким-то печатным текстом. «В демократической Швейцарии все готово к казням рабочих, если они посмеют нарушить капиталистический строй…» — В чем дело? — спросила с недоумением Муся. «В Америке каторга, электрический стул и суд Линча являются самыми излюбленными символами демократии и свободы». — В чем дело? Что за ерунда?
— Мусенька, да ты не то читаешь? Письмо на другой стороне!
— Как? Ах, вот что!.. Господи, да это почерк Григория Ивановича!
— Не может быть!
— Ну, разумеется! Разве ты не узнаешь? Письмо Никонова… Господи!
Муся и Витя ахали. Клервилль смотрел на них равнодушно-вопросительно.
— Это ваш друг? — начал он, — должно быть, очень интересно…
Жюльетт переглянулась с матерью и встала.
— Ну, вот вы прочтите письмо, — сказала она Мусе, — а мы пойдем домой. Вы заплатите, Муся, мы потом сочтемся.
— Я сейчас заплачу в буфете, — поспешно сказал Клервилль. Ему не хотелось слушать чтение длинного письма. — И если письмо приятное, то мы за обедом выпьем шампанского. Заодно и по случаю моей великой победы, — шутливо добавил он.
— А меня не зовете? — кокетливо спросила баронесса. Клервилль сделал вид, будто не расслышал.
— Так я буду ждать в гостинице, — сказал он жене.
VI
«Милая, дорогая Мусенька, ангел мой», — прочла Муся, и голос ее дрогнул. — «Я не знала, что вы так интимны», — вставила Елена Федоровна. — «Не сердитесь на меня за это обращение, не изумляйтесь бумаге, на которой я пишу. Все будет объяснено в свое время, если у вас хватит терпения дочитать письмо до конца. Надеюсь отправить его с вернейшей и необыкновенной оказией: одному моему знакомому сказала одна его знакомая, что у нее есть один знакомый, который… Короче говоря, 8 марта выезжает будто бы за границу какой-то иностранный империалист, и он соглашается…»
— Восьмого марта! — вскрикнул Витя. — Когда же это написано?
— Помечено четвертого марта! — ответила Муся, заглянув в заголовок.
— Дикие времена!
— «И он соглашается, без ручательства, конечно, доставить это письмо. Дойдет ли оно до вас? Где вы, эфирное заграничное существо? Я нахожусь, как видите, в Москве. Впрочем, Вы этого не видите, и прежде всего надо объяснить Вам, откуда я пишу. Я пишу Вам… Ну, догадайтесь! Нет, ни в жисть не догадаетесь. Я пишу Вам из Кремля, из настоящего, всамделишного московского Кремля! А почему из Кремля, тому следуют пункты.
Но страшная мысль! По примерному подсчету, я изведу на сие письмо по меньшей мере десть бумаги!! Хватит ли у Вас, эфирное существо, захваченное вихрем светской жизни, желания и терпения дочитать до конца? Об одном умоляю Вас: когда наскучит, ради Бога, бросьте. Или, лучше, дайте прочесть любезнейшей Тамаре Матвеевне: она дама терпеливая, добросовестно все прочтет и расскажет главное своими словами Вам и почтеннейшему Семену Исидоровичу…»
Муся остановилась.
— Ну да, они там ничего не знают, — смущенно сказал Витя.
«Но прежде о Вас, эфирное существо, завтракающее и обедающее каждый день (неужели и белый хлеб иногда едите? вкусен ли он?) Догадываюсь, что Вы утопаете в славе, неге и величии. Не стал ли Ваш дорогой супруг главой „Интеллидженс Сервис“? Мы здесь в неге не утопаем, но это ничего не значит: жизнь на земле дивно-прекрасна, у меня ведь есть вобла и кирпичный чай, и порошок против вшей (не помогает), и комплект „Вестника Европы“. Надо же помнить, что гусь свинье не товарищ: русский гусь должен быть очень тактичен и не докучать западной свинье, — имею в виду „цивилизованный мир“.
Не сердитесь, дорогая, я знаю, Вы моих шуток терпеть не можете, простите, что так глупо пишу. Все не знаю, с чего начать. Надо бы собственно с конца: «И еще кланяется Вам дяденька Тимофей Миколаевич». Но как говорил один из богатырей-старших адвокатуры, старших товарищей Семена Исидоровича (в письме было зачеркнуто «Семы» и написано «Семена Исидоровича»), «иных уж нет, а те далече». От меня же теперь далече все. Вы за границей, — один Бог ведает, где именно. Другие остались в Петербурге, и я давно их не видел. Я переехал в Москву месяца через три после Вашего отъезда: в Петербурге нечего было есть (ведь в последнее время Вы меня подкармливали). Переходить же на положение нищего или стрелка я не хотел, — хоть и от этого не отказывайся. А здесь предложили какую-то работишку не то, чтобы совсем чистую (таких у нас нет), но и не очень грязную, — а какую, скучно рассказывать. О бывших друзьях наших сведенья, впрочем, получаю. Ваш друг Березин, как Вы знаете, оказался стопроцентным хамом (с некоторой гордостью вспоминаю, что я всегда его недолюбливал): Сонечка все при нем, по последним известиям они поженились». (Муся ахнула). «Когда разженятся, не знаю; у нас это просто: женился, развелся, опять женился, — и это единственная популярная реформа большевиков, и с этим никакое правительство ничего поделать не сможет. А пока не разженились, Ваш друг, по слухам, поколачивает нашу милую Сонечку…»
— Господи! Быть не может!
— Это актер Березин? — спросила с интересом Елена Федоровна.
«С сожалением добавляю, что Сонечка очень подурнела, и, если я при встречах лез к ней по-прежнему, то делал это больше из приличия. Что до Глаши, то… С этим именно связано мое пребывание в Кремле. Очень плоха бедная Глаша. Не скрою от Вас, для нее единственное спасение возможно скорее переехать в Финляндию, где есть санатории, есть лекарства, а, главное, где есть мясо, хлеб, молоко и прочие вещи, вид и вкус которых я иногда смутно вспоминаю. Впрочем, было у меня сокровище: шесть фунтов крупы, но отобрали при продовольственном обыске…»
Муся положила письмо, вынула из сумки платок и поднесла его к глазам.
— А у нас обед из шести блюд… Вивиан каждый день пьет шампанское…
— Да, и у меня сегодня кусок в горле застрянет.
— Не застрянет! — сказала Елена Федоровна уверенно. Муся посмотрела на нее с ненавистью. — Друзья мои, я вас покидаю, — добавила баронесса, вставая. — Вы меня извините, ведь я не знаю ваших приятелей. Да и пора. Значит, вечером встретимся. — Муся и Витя остались одни.
— Читай же дальше, Мусенька…
«И вот дня три тому назад я получил, тоже с оказией, два письма из Петербурга — от кого бы Вы думали? От поэта Беневоленского! От автора „Голубого фарфора“!! Известно ли Вам, желанная, что „Голубой фарфор“ имеет теперь бешеный успех, что он переиздан — правда, на оберточной бумаге — в несметном числе экземпляров, что им, судя по тиражу, зачитываются в деревнях наши фермеры и фермерши? А если это вам неизвестно, то о чем же сообщают ваши буржуазные империалистические газеты?»
— Как он однако смело пишет! Ведь это явное издевательство. Неужели он подписался?
— Точно ты его не знаешь! Григорий Иванович и шалый, и бесстрашный человек… Подпись буквы, но, конечно, выследить очень легко.
«Это не помешало нашему гениальному поэту остаться человеком порядочным, из чего, пожалуй, социолог мог бы сделать выводы неожиданные: ведь Беневоленский был „дряблый упадочник“, а Березин „художник-общественник“, правда? (теперь он „артист-гражданин“ и „жертва царской реакции“). Впрочем, это и ясно: художники-общественники только и жили, что страхом перед „Русскими Ведомостями“. Исчез „общественный контроль“, т. е. газетные рецензии и хроника, вот они и показали свои настоящие художества, благо теперь премия выдается за хамство. А с Беневоленского или с меня, грешного, что было взять прежде и чего У нас не стало теперь? Мы поэтому и оказались меньшими прохвостами, чем они, — говорю „меньшими“, так как вполне порядочным человеком у нас быть нельзя. Но я не социолог, Мусенька, и
