Иронически сказала Муся. Она вообще редко хвастала, и не иначе, как в форме скромной насмешки над тем, что о себе сообщала. Но все-таки этот депутат не должен был думать, что их общественное положение уступает его собственному.
— Да, конечно, я слышал, — солгал Серизье. — Нет, мы не встречались. Я ведь не имею к конференции никакого отношения.
— Разве? Я думала… Но вам, быть может, будет интересно с ним побеседовать.
— Мне было бы очень приятно…
— Я буду так рада. Мы живем там же, где вся английская делегация… — Муся назвала гостиницу и, вынув из сумки книжку с золотым карандашом, записала адрес и телефон Серизье. — «Ох, ловкая баба, — подумала Елена Федоровна (совершенно так же, как о ней говорила Муся). — Заводить связи для своего салона. Ну, пускай, пускай…» — «Если она его позовет, то должна пригласить в этот день и меня, не может не пригласить», — решила Жюльетт.
За депутатом в переднюю вышла только Леони. Хотела было выйти и Жюльетт, но осталась в гостиной под многозначительным взглядом матери. В передней Леони обратилась к депутату с горячей просьбой. Ее дочь скоро кончает курс и тогда запишется в сословие адвокатов — она ведь французская гражданка. Ей так хотелось бы попасть в помощницы к Серизье.
— У вас в адвокатуре такое блестящее положение. И Жюльетт такая ваша поклонница!
Депутат не слишком сопротивлялся: у него было правилом — в первый раз всегда оказывать одолжение, если это не стоило большого труда. С госпожой Георгеску он был знаком очень давно, ее дочь была милая барышня. Он испытывал легкое удовлетворение оттого, что загадка разрешилась: его пригласили именно для этого дела.
— …У меня работы не так много, как думают. Но я с удовольствием запишу вашу милую барышню.
— Как я вам благодарна! Вы увидите, что будете ею довольны.
— Повторяю, это будет скорее фикцией.
— Все равно, я сердечно вас благодарю!
Он сказал несколько любезных слов о Жюльетт, простился и уехал. Леони медленно вышла из передней, не совсем довольная результатами. Жюльетт сильной жестикуляцией из-за двери зазвала ее в столовую.
— Ну? Ну, что?
— Обещал записать тебя, хоть настоящей работы пока не обещает… Очень тебя хвалил.
— Что он сказал? Но совершенно точно, мама…
Поговорив с матерью, Жюльетт в раздумьи вернулась в гостиную. «Работы не будет?.. Это мы увидим. Он меня еще не знает…» В гостиной — точно погасла люстра. Засидевшиеся скучные люди вели разговор, видно, тоже очень скучный, вдобавок по-русски. «И пусть разговаривают между собой. Мы им только мешаем…» Жюльетт поправила что-то на камине, улыбнулась Мусе и направилась к двери.
— Mademoiselle, pourquoi vous nous quittez?[25] — сказал торжественно-галантно дон Педро.
— Я сейчас вернусь, — ответила Жюльетт и вышла в столовую. Лицо у нее тотчас стало настоящее — умное, озабоченное и очень милое, — освободившись, точно от дешевой маски, от притворно-ласковой, светской улыбки.
— Ты не огорчайся, это все-таки большой успех, — сказала Леони, запирая на ключ буфет.
— Разумеется. Мне больше ничего не надо…
— А если он сделает вид, что забыл, я еще найду к нему подходы.
— Я знаю, что вы все можете, мама… Спасибо… Как, по-вашему, я теперь могу пойти спать?
— Разумеется, иди, моя девочка, Мишель уже в постели… Муся на тебя не обидится… Досадно, что все нужно запирать: Альберу все больше нравится наш бенедиктин. Иди, мой ангел, пусть она их занимает…
— …Что вы сказали о Брауне, Альфред Исаевич? Я не расслышала, — спросила Муся, отрываясь от разговора с баронессой о цене платья, в котором появилась в третьем акте пьесы известная артистка. Муся морально поджала хвост и была особенно мила с Еленой Федоровной: ее мучила совесть, из-за легкого предательства, незаметно совершенного ею в разговоре с Серизье. «Но ведь так все всегда поступают, иначе и разговаривать было бы не о чем и невозможно…»
— Вы его знаете? Тяжелый человек…
— Да, с косточками человечек… Можно им и подавиться, — вставил Нещеретов.
— Что я о нем сказал? Говорят, он бежал из Петербурга с какими-то необыкновенными приключениями. Я слышал, он ползком пробрался через финляндскую границу, в него стреляли большевистские пограничники.
— Из пушек, — вставил Нещеретов.
— Нет, этого не могло быть, — сказала Муся. — В Финляндии он не был, ведь мы сами были довольно долго в Гельсингфорсе… Я слышала, он бежал с Федосьевым в Швецию, и их будто бы обстреляли с какого-то форта.
— Врет, — убежденно сказал Нещеретов. — Это, я вам доложу, рекламист первого ранга.
— Нет человека, который был бы меньше рекламистом, чем он! Ему совершенно все равно, что о нем думают. Мало ли гадостей говорят об всех?
— Какой это Федосьев? — спросил мягко дон Педро, подчеркивая интонацией, что хочет загладить размолвку. — Надеюсь, не тот, который…
— Не надейтесь: тот самый.
— Что же у него общего с этим почтенным профессором? — озадаченно спросил Альфред Исаевич.
— Во-первых, он не профессор…
— И не почтенный, — вставил Нещеретов.
— «Почтенный» в жизни не ругательное слово. Но в газете это еще хуже, чем «небезызвестный».
— …А во-вторых, общего у них то, что они вместе подготовляли какой-то террористический акт: чуть только не убили самого Ленина.
— «Чуть» не считается… А насчет их дружбы, то, я помню, Браун как-то сказал князьку Горенскому, что они с Федосьевым, видите ли, психологические изомеры, кажется, так… Такие, говорит, есть химические тела: состав одинаковый, а свойства совсем разные, изомерия, говорит, это называется. Проще говоря, два сапога пара, хоть один химик, а другой сыщик.
— Федосьев теперь в Берлине и, говорят, впал в какой-то мистицизм, — сообщила Елена Федоровна. — Так мне говорили в посольстве.
— Неужели?
— Что-то странно. Совсем не мистический был мужчина Федосини, — сказал Нещеретов.
— Все-таки это трогательно: мистик Федосьев!
— Меня не трогает… Вот как никого, должно быть, не умиляет вдова Клико…
— Правда, это наименее печальная из вдов, — смеясь, сказал дон Педро. Он подумал, что эта шутка может пригодиться для какой-нибудь статьи.
— А Браун, говорят, в Париже?
— Я тоже слышала, но ни разу его не видала и ничего о нем не знаю, — ответила с сожалением Муся. — И адреса его не имею, знаю только, что у него здесь большая квартира, где-то на левом берегу.
— Деньжата, верно, вывез, малый ловкий.
— Ничего он не вывез, а просто он и до войны жил в Париже, так что, верно, имел здесь состояние.
— Да хоть бы и вывез, что ж тут дурного? И я вывез деньгу, и ваш батюшка. Надо сказать: слава Богу!
— Я не говорю, что это дурно, но не мог он вывезти, если бежал на лодке.
— На лодке в Швецию? Да собственно почему вы так за него заступаетесь, Марья Семеновна? Я не знал, что он у вас в фаворе.
— Теперь будете знать. Он на редкость интересный человек и кристально-порядочный.
— Да вы точно его некролог пишете! Это в некрологах все оказываются кристально-порядочные люди и
