Другое небо

я вспоминаю бедненький уют,
почти осуществившихся мечтаний.

III

Лет до пятнадцати жил я, не видя мёртвых,
ну разве что в кино артист умрёт
и гад подохнет. Это же не смерть,
а так… прилюдное притворство,
что не сравнишь с искусством умиранья.

Я тоже в смерть играл: я замирал,
простершись неподвижно на диване,
зажмурив веки не дышал,
то есть дышал, но так, чтоб незаметно,
чтоб грудь не поднималась и живот
не округлялся в неизбежном вздохе.
Как только к смерти так я примерялся,
как мне хотелось сразу же гулять,
шататься с девушками, пить, курить, купаться,
писать стишки и проч., и проч., и проч…
Ведь «замереть» не значит «умереть»,
и «умирая» понарошку,
я ощущал, что я живой вдвойне,
что темнота (глаза закрыты),
дыханье потаённое и не—
— подвижная, значительная поза,
не прекращают «буйство вожделений»
и мыслей подростковых круговерть.
Однажды вечером, в цветение сирени,
я заявляюсь с улицы домой,
наобжимавшись с Люськой.
Дверь закрыта. А деда моего хватил инсульт.
Он и не говорил уже с неделю,
а так, смотрел на нас и шевелил
рукой полуотнявшейся.

Влетаю на второй этаж. Звоню.
Стучу. Не отпирают… «плохо дело», —
соображаю я, — и — мигом
переношусь на дедову квартиру.

— Уж полчаса прошло, — мне говорят,
как умер дед…

Лежит торжественный. Помолодел ужасно.
Соединенье неподвижных черт
лица янтарного спокойно
и чуть презрительно. Как будто он узнал,
что все пред ним постыдно виноваты
и всех простил, но не забыл вину,
не удостоил вежливым притворством…

Мне было стыдно… Я его любил,
и он меня. Мы были с ним похожи,
а я его оставил умирать
и не простился с ним, как должно.
Позор мне, дураку! Позор!

В ночь перед погребением мой дед
лежал в гробу, поставленном на стулья,
и свечи язычками жёлтых кошек
лизали руки неотступной смерти.

Тень горбоносая его лица
то замирала на стене спокойно,
то мучалась, пытаясь отлететь.

По просьбе мамы я не спал.
Над ним всю ночь читал еврей наёмный,
на эти случаи, молитву «кадиш»
Сам маленький, как луговая
лягушка.
Представьте: он боялся мёртвых!

Он в ужасе на деда поднимал
глаза огромные. Он красным носом хлюпал.
Он иногда, дрожащею рукой,
меня касался.
Он подрабатывал червонцы дочерям
ночами, храбро отпевая,
ушедших в мир иной.
С ним кто-нибудь сидеть был должен,
поскольку разделённый страх
не страх уже, но тягостная норма.

Вот он дрожит, бубнит и полуплачет,