которое он увидел вращающийся медный цилиндр.
Он понимал слова, выходившие из этой неподвижной коробки! Слова произносились по — английски. С каким вниманием он вслушивался в этот удивительный голос!
А это был голос, раздававшийся из того фонографа, в который мистер Токсон продиктовал свое завещание.
Кто мог бы наблюдать эту сцену, тот увидел бы странное зрелище.
Сукрийяна с горящими глазами, дрожащими руками, нахмуренными бровями, слушал эти объясняющие все слова. И он все понял!
А! Его похитили из храма и перенесли за тысячи лье от Индии! Неверующий проник в страшную тайну, уехал, увозя с собой священный ящик и, замышляя новую профанацию, решил пробраться в святилище, в это святое место, о котором он, Сукрийяна, не осмеливался и думать без религиозного трепета! Он осквернит своим присутствием храм богини; он овладеет ее сокровищем, быть может низвергнет алтарь ее? А! В тысячу раз лучше испытать самые ужасные пытки, чем слышать о подобных осквернениях и не быть в состоянии помешать им!
Но разве боги допустят это? Кали, всемогущая посредница между людьми и высшим божеством, допустит ли она свершиться этому гнусному замыслу? Нет, без сомнения, нет! Раз боги пожелали, чтобы он пробудился по необъяснимой причине и узнал каким-то чудом о коварном плане неверных, — разве голос, выходящий из коробки, не чудо? — то служитель их, Сукрийяна, должен позаботиться о защите их, или, по меньшей мере, о мщении.
Он в Чикаго; он узнал маршрут похитителей священного ящика и, следовательно, должен броситься в погоню за ними! Но как? В этой одежде, без денег? Боги — пок — ровители помогут ему, — прежде же всего необходимо выйти из этого проклятого места.
Все двери заперты?!
Тогда на Сукрийяну напал припадок бешенства. Он бросился к бумагам доктора Токсона, разорвал и растоптал их. Переломал приборы и инструменты, перевернул шкафы и ящики и рассеял по полу золото и банковые билеты! Казалось, что им овладело безумие, конвульсивно потрясавшее все фибры его тела. Пол был покрыт клочками бумаги и битым стеклом. Мебель кабинета перевернута и поломана. Кресла и табуреты, бросаемые сильной рукой факира, летели по воздуху, ударялись о стены и обломками падали на ковер.
Вдруг он испустил крик радости: в своем неистовстве, он ударил креслом по кнопке, скрытой обоями, и этим отворил дверь, ведущую в прилегающий к лаборатории Токсона кабинет В этой комнате, вместе с носильным платьем, помещалось все необходимое для туалета. Кабинет одной дверью сообщался с черной лестницей, проходящей через все этажи гигантского дома, а другой, которую он только что отворил, с лабораторией доктора.
Это открытие внезапно прекратило гнев факира. Он понял, что немного размышления и терпения и он легко найдет средство выбраться из своей тюрьмы И он все еще дрожа, хотя и значительно успокоенный и перебирай в голове тысячу проектов мщения перешагнул порог лаборатории.
II
Благодаря успехам современной навигации, на переезде от Нью-Йорка до Ливерпуля нужно употребить не более пяти — шести дней, в особенности, если речь идет о «Лаконии», одном из самых быстрых пароходов Атлантического океана. Время плавания проходит быстро и незаметно чему не мало способствует комфортабельная обстановка атлантических пароходов. Светлые каюты, столовые на двести и более персон, залы для чтения и музыки, курительные комнаты и будуары делают похожими эти великолепные суда на плавающие отели, и никакое сравнение не будет более точным. Здесь танцуют, играют, флиртуют; дамы находят средство менять туалеты по три раза в сутки, а джентльмены наслаждаться баккара или игрой в poker.
К несчастью, мистер Токсон и его дочь выбрали неблагоприятный сезон для путешествия. Едва «Лакония» миновала статую Свободы, охраняющую вход в Гудзонов залив, как на море поднялся жесточайший шторм, продолжавшийся большую часть переезда.
Шторм не представляет сам по себе серьезной опасности для теперешних океанских гигантов. Их объемы и вес так значительны, что океан только истощается в напрасных усилиях причинить им вред. Однако, если «Лакония» и не боялась шторма, то оживление пассажиров пропало. Каждый заперся в своей каюте, избегая холодного ветра, не перестававшего дуть во все время шторма, и гололедицы, покрывшей мостики, снасти, перила, как бы слоем густого блестящего лака.
Время от времени можно было видеть немногих, более смелых пассажиров, или других, более нетерпеливых, пробирающихся к таблице, где ежедневно выставлялось количество пройденных миль, и к карте атлантического океана, на которой указывалось местонахождение судна, затерявшегося среди пустыни вод.
Нет ни балов, ни концертов, ни собраний на палубе первого этажа, на лестнице, ведущей в кают — кампанию. На вышеупомянутой палубе, меблированной длинной кушеткой и маленьким диванчиком и прилегающей с одной стороны к кабинету доктора, а с другой к каюте комиссара, — трансатлантическое высшее общество привыкло находиться около пяти часов, беспечно флиртуя. Но на этот раз она оставалась неизменно пустой.
Столовая всегда такая веселая и оживленная с ее лукулловскими обедами, на которых рекою текло французское шампанское, орошая солидные меню англо — американцев, — тоже почти пустовала. И причиной всего этого была морская болезнь, свирепствовавшая сверху и до низу «Лаконии», морская болезнь, которой не избежали на этот раз и привычные к морю путешественники. Только несколько счастливцев держались и аккуратно появлялись на звон колокола, приглашавшего к столу. Их можно было видеть, спокойных и решительных, на своих обычных местах за пустовавшем теперь столом, они отдавали должное искусству повара и отдавали должное дымящимся обильным блюдам, которые предлагал им метрдотель, бледный и едва ходивший, но все же исполнявший свои обязанности.
Легкий завтрак утром, более плотный в деся+ь часов, полдник в половине второго, обед в семь часов и вечером чай находили этих пассажиров на своих местах. Эти храбрецы, казалось, дали себе слово не пропускать ни одного из гастрономических сеансов, столько же обильных, сколько и разнообразных, которые администрация парохода давала, вероятно, для того, чтобы сократить время переезда. Из числа этих пассажиров, уменьшавшихся, впрочем, со дня на день, привлекали особенное внимание двое.
Один из них, постоянно углубленный в размышления, с солидной наружностью, с открытым лицом янки, обрамленным классической бородкой, был не кто иной, как наш старый знакомый, мистер Джосуа — Томас — Альба Токсон.
Очевидно, морской воздух увеличил аппетит достойного ученого и он отдавал должное пароходной кухне. Закуски, говядина, рыба (десерт тоже не забывался), блюда, приготовленные a la francaise — верх поваренного искусства, рагу из мяса и зелени a ramericaine, приправленном перцем, — все это не миновало ученого, накладывавшего себе тарелку, как Брилья — Саварен, евшего, как Гладстон, и пьющего, как отец Бассом.
Другой пассажир — духовное лицо, клерик, судя по костюму, обладал одной из самых удивительных физиономий. Его телосложения нельзя было разглядеть под редингтоном, плащом, пелеринками и наброшенными сверху пледами. Очевидно, это был очень зябкий субъект. Характерная подробность — его костлявые руки всегда были в перчатках, даже за столом он их не снимал. Во Франции на это бы взглянули, как на невоспитанность, но американцы слишком привыкли ко всякого рода эксцентричностям, чтобы подать клерику вид, что они заметили это. Что же касается головы, то на ней примечательными были только странно выдающиеся скулы. Глаза совершенно скрывались под большими очками с синими стеклами. На лоб, довольно низко, падали густые волосы и более проницательный наблюдатель заподозрил бы, что это не естественно, так они обрисовывали ровной линией лицо. Большая борода скрывала наполовину лицо. Наконец, черная шелковая повязка закрывала оба уха, как будто обладатель их страдал
