— Сейида! Мигом ко мне, не то я так ущипну! — прерывал ее размышления истошный крик мачехи.
Что и говорить, в этом деле Даляль была великой мастерицей. Девочка, не раз испытавшая на себе это ее искусство, стремглав кидалась на зов. Только она подбегала к кровати, мачеха, как коршун, впивалась в нее пальцами и не отпускала, пока на бедрах Сейиды не появлялись два темно-синих пятна, похожих на печати санитарного надзора, которые ставятся на говяжьи и бараньи туши в лавке мясника.
Уже один вид мачехи наводил страх на бедную девочку. На кровати возвышалась бесформенная и грязная гора мяса — жирные бедра туго натягивали рубашку, сбившийся платок топорщился на затылке, по лицу стекал пот, черный от краски для глаз. И подумать только, это расплывшееся тело неизменно вызывало бурный восторг у мужской половины квартала! Правда, прежде чем выйти на улицу, мачеха прихорашивалась: подкрашивала глаза, тщательно причесывалась, надевала плотно облегающее платье с большим вырезом на груди и нарочно спускала с плеч бретельку нижней рубашки. Ходила она как гусыня, переваливаясь с боку на бок. Со всех сторон к ней летели двусмысленные возгласы и сальные шутки. Заигрывания начинались, едва Даляль появлялась на дворе, в углу которого стояла тележка продавца батата. Прихлопывая в ладоши, он нараспев заводил:
— Батат, батат — чистый мед!
Затем поворачивался и тихо, голосом, полным показной страсти, многозначительно говорил:
— Сладко спалось, ханум?
— Спасибо, любезный, — отвечала польщенная Даляль.
— С пробуждением, красавица, приятной прогулки! — пел продавец батата, сияя от счастья, словно сбылась его самая заветная мечта.
Покачивая бедрами, мачеха плыла дальше, сопровождаемая шутками и подмигиванием. Девочка все замечала, еще не вполне понимая, что за этим скрывается. Как-то Сейида невольно подслушала разговор между торговцем прохладительными напитками Бахнаси и теткой Атувой, продававшей овощи. Сейида забежала купить морковки.
— Тетка Атува, я спешу, — крикнула она.
— Куда это? — насмешливо поинтересовалась та.
— Боюсь, мачеха побьет.
— За что? Покарай ее Всевышний! Была бы жива твоя мать, такой бы и во сне не приснилось приблизиться к Габеру.
— Сам виноват. И где он ее только откопал? — сказал Бахнаси.
— А что ему оставалось? Ведь нужно кому-то присматривать за ним и за девочкой.
— Разве нельзя было найти кого-нибудь поприличнее, а не эту грязную жирную тварь?
Хотя смысл услышанного и не целиком доходил до Сейиды, она понимала, что никто не считает Даляль источником радости и отдохновения в доме, каким должна быть женщина. Источник радости! Скорее, море беспокойства и горестей для отца и океан мучений для Сейиды.
За глаза Даляль называли шлендрой — ее почти не бывало дома: уходила с утра, а возвращалась поздно ночью, да еще подкатывала на извозчике. Но всякий раз она находила оправдания: то тетка поссорилась с мужем, и ей пришлось задержаться, пока не утихнет скандал; то необходимо было помочь какой-то другой родственнице, а то подворачивались чьи-то поминки или помолвка дочери шейха Заки. Обитатели двора не слышали этих оправданий, а если бы и услышали — не поверили бы ни одному слову своей не очень-то приятной соседки. Они имели на ее счет свое, особое мнение. Говорили, что Габер буквально вытащил ее из грязи: мать Даляль вычищала сточные ямы на скотобойне, а сама Даляль собирала макулатуру в типографии и переплетной мастерской Бараи, где работал Габер. Она, мол, показалась ему красивой и несчастной. Вот он и пожалел эту бедную сиротку. Но в трудовое прошлое Даляль люди не очень-то верили. И все же они не могли прийти к единому мнению насчет этой женщины. Даже если их подозрения верны, чем они могут доказать свою правоту? Нельзя же считать достаточными доказательствами ее легкомысленного поведения облегающее платье, крутые, зазывно покачивающиеся бедра и длительные отлучки из дому? Да и вообще, пусть Габер сам разбирается с женой. Своих неприятностей хватает!
Сейиду еще меньше интересовало, порядочная женщина ее мачеха или нет. Лишь бы избежать жестоких щипков и подзатыльников, получить от отца несколько жалких миллимов на сласти, а главное — пусть ее оставят в покое. Иногда Сейиде удавалось поиграть со сверстниками во дворе, и не было у нее более счастливых минут.
Тяжелее всего приходилось утром, когда из распахнутого окна верхнего этажа раздавался ненавистный голос Даляль:
— Эй, Сейида, принимайся-ка за дело! Ну-ка, мигом сюда, не то я тебе покажу!
Сейида опрометью взлетала по лестнице, крича на бегу:
— Иду, мама!
Отец заставлял называть Даляль «мамой».
— Скажи матери, — время от времени говорил он, — чтобы она не присылала тебя с обедом. Я поем в закусочной с дядей Бараи.
Или:
— Скажи своей матери Даляль, что я вернусь поздно. Меня ждут на поминках в эль-Маварди.
И он приучил-таки Сейиду называть мачеху матерью. А что ей оставалось? Другой-то ведь не было!
Итак, Сейида опрометью взлетала по скрипучей деревянной лестнице, подгоняемая распоряжениями Даляль:
— Закрой дверь и иди завтракать! Доешь, что осталось на столе!
Девочка старалась тихонько прошмыгнуть мимо кровати, занимавшей почти всю спальню, украдкой заглянув в зеркало на дверце шкафа, и, ни слова не говоря, садилась за стол. Она уже привыкла есть в одиночестве, ей это даже нравилось. Сейида с нескрываемым отвращением жевала холодное жирное варево, противное, как оплывший свечной воск, холодный рис, приправленный гнилой зеленью, которую тетка Атува называла отравой. А на глазах мачехи девочка не посмела бы отказаться и от настоящей отравы.
— Жри, подлая, травись! — зло шипела Даляль.
Сейида молча ела — лучше заболеть, чем вызвать поток ядовитых слов. Лучше проглотить все, что дают, лишь бы из-за ее отказов мачеха не завязала ссору с отцом. В этих стычках все равно доставалось отцу. Вот почему девочка любила обедать и ужинать одна. Хотя и приходилось довольствоваться объедками, которым место на помойке: тюрей из хлебных крошек, наполовину обглоданными костями, рыбьими головами, огрызками редиски. Надо же чем-то набить желудок.
Поужинав, Сейида должна была прибрать за собой и только после этого могла лечь на свой тюфячок, накрывшись подобием одеяла. Иногда она просыпалась среди ночи от скрипа двери в спальню и от стука шагов, раздававшихся наверху. Случалось, что ее будил отец, который вставал на рассвете, чтобы успеть до работы в мечеть эль-Маварди. А порой она засыпала таким глубоким сном, что будил ее только резкий крик мачехи.
Сейида постоянно слышала, как люди говорят друг другу: «Доброе утро!» Для нее же утро никогда не было добрым. Чуть свет она принималась за уборку. Потом бежала в лавку, а вскоре возвращалась — обменять то, что не понравилось мачехе. И до самого полудня — беготня по разным поручениям мачехи. Девочка уставала до того, что чуть не падала от изнеможения. Но тут подходило время нести обед отцу в типографию Бараи. Однако эту обязанность она выполняла с удовольствием. Частенько возвращалась она с несколькими миллимами, зажатыми в кулаке, — небольшие деньги, но на них можно было купить немало вкусных вещей у разносчиков, чьи тележки то и дело попадались на улицах. Да и отец в типографии был намного ласковее, чем дома, где само присутствие Даляль действовало угнетающе. И как же была счастлива Сейида, когда, вернувшись домой, обнаруживала, что ненавистная мачеха ушла, попросив соседей присмотреть за девочкой. Тогда бежала она к ребятам и с увлечением занималась обычными ребячьими делами: прыгала через веревочку, играла в классы или бегала по железнодорожному мосту, соединявшему кварталы эль-Ма-варди и эль-Мунира.
