Ардалес, дона Хуана де Гусман, образец отваги и ловкости для всего рыцарства; такого знатного вельможу, как дон Педро де Медичи, который с пикой в руках или убивал быка, или покорял его; графа Вильямедиана, дона Хуана де Тасис, отца и сына, потому что вдвоем они шпагами разрывали быка в клочья. Вспоминаю о множестве молодых кабальеро, изумлявших смелостью, побеждавших ловкостью, очаровывавших любезностью. А так как за этим утром следовало на другой день празднество быков,[340] я вспоминаю обо всем смутно. Празднество, какого не устраивал и не устраивает ни один народ, кроме испанского, потому что все считают крайним безрассудством отваживаться выступать против животного, настолько свирепого, что, будучи раненым, оно бросается на тысячу людей, на лошадей и на копья и пики, и чем больше наносят ран этому животному, тем яростнее оно становится. Ведь никогда в древности не было празднества, представлявшего такую опасность, как это; и настолько отважны и смелы испанцы, что, даже будучи ранены быком, они возвращаются к столь явной опасности, как пешие, так и всадники. Если бы мне пришлось рассказать о всех подвигах, какие я видел на подобных празднествах, и вспоминать благородных кабальеро, равных только что названным во всем, как в доблести, так и в достоинстве, то поблек бы и этот праздник, и все, какие устраиваются на свете.
Здесь отшельник сказал мне:
– А как же не упомянула ваша милость о том празднике, какой устроил в Вальядолиде дон Филипп Любимый,[341] по случаю рождения принца, нашего сеньора?[342]
– Потому что я не должен был, – ответил я, – рассказывать, как бы пророчествуя о том, что тогда еще не произошло; но это празднество было самым оживленным и пышным, какое видели смертные и в котором проявилось величие и процветание испанской монархии. Потому что если другой, развратный император[343] велел покрыть золотыми опилками землю, по которой он ступал, выходя из своего дворца, то золотом, какое вышло в этот день на арену, можно было бы покрыть ее всю, как песком. И если говорят, – чтобы возвеличить отвагу Рима, – что в битве при Каннах, в Пулье,[344] наполнили три мойо[345] перстнями знатных воинов, то цепями, перстнями и пуговицами в этот день можно было бы наполнить тридцать фанег,[346] – это не считая того, что оставалось под охраной в частных домах. В этот день все послы королей и государств ожидали грандов Испании и цвет и красу рыцарства, ибо они были изумлены и восхищены при виде ловкости, с какой все владели пиками, поворачивая коней; потому что хотя ранить быка сзади – большая ловкость, и так поступают другие народы в охоте на львов и других зверей, но в этот день были и такие, которые у самых ворот загона для быков ждали, когда с наибольшей яростью и быстротой выскочит бык, и убивали его пикой, лицом к лицу, как, например, дон Педро де Баррос. Хотя в этом играет большую роль смелость и счастье, но играет также роль умение и искусство, чему научает соединенная с глубоким размышлением опытность. В конце концов эти празднества привели в восхищение послов и всех присутствовавших, в особенности же вид молодого короля – дона Филиппа III Любимого, который, находясь во главе своей квадрильи,[347] руководил с такой великой точностью, благоразумием и отвагой, что часто исправлял схватки на копьях, в которых делали ошибки очень опытные рыцари. Было такое множество коней и квадрилий, что все рыцари не могли поместиться на арене и благодаря этой тесноте иногда были недостаточно внимательны в забаве и только при помощи зрелой рассудительности молодого короля все приходило к первоначальному совершенству, так что казалось, будто им в самом деле руководят ангелы; так что в конце концов он был лучшим всадником, какой в тот день появился на арене. С тех пор усовершенствовались очень молодые и очень искусные знатные кабальеро, как дон Диего де Сильва, кабальеро, обладающий большим мужеством, проворством и изяществом, отважнейший с пикой в руках, и его храбрый брат, дон Франсиско де Сильва, который несколько дней назад, служа своему королю, умер как храбрейший солдат, и вместе с ним многие добродетели, какие его украшали. Граф Кантильяна, с величайшим мужеством кладущий быка копьем насмерть; дон Кристобаль де Гавирья, превосходнейший рыцарь, и много других, о которых я молчу, чтобы не отклоняться от своей цели.
Мы продолжали смотреть на празднество турок и мавров, среди которых были превосходные наездники; но они не так велики в этом, как дон Луис де Годой, или как дон Хорхе Морехон, алькальд Ронды,[348] или как молодой граф Оливарес.[349] Однако праздник был в высшей степени веселым; ибо, не имея иной радости, кроме настоящей,[350] народ наслаждается ею со всей свободой, какой можно желать. Наконец я увидел моих сеньор, когда празднество уже подходило к концу, и мне стало от этого тяжело на душе, не потому, что я увидел их, а потому, что увидел их так поздно, – при этом девушка все время обращала взоры не на празднество, а в сторону своего отца, потому что, видя его, она видела меня. Я не мог лишить природу той бодрости и радости, какие она получает от подобных встреч. Я притворился не замечающим ее взгляда и предложил своему господину уходить, зная, что он должен был мне ответить, как он и сделал, сказав:
– Мы подождем мою жену и дочь, чтобы проводить их.
Они спустились с балкона, где находились, и мы пошли, сопровождая их; дочь шла с дрожащими руками и изменившимся цветом лица, говоря прерывающимся голосом. Отец сказал ей:
– Видишь, здесь твой врач, поговори с ним и поблагодари его за здоровье, которое он тебе обычно дает.
Мать спросила меня, как понравился мне праздник.
– Пока я не увидел моих сеньор, – ответил я, – я не видел ничего, что мне понравилось бы, хотя это и было хорошо; потому что таких изящества, красоты и стройности, как у моей госпожи и ее дочери, я больше не вижу в Алжире.
Отец рассмеялся, а они остались очень довольны; мать, которой я таким образом доставил удовольствие, охотно предоставила мне разговаривать с дочерью. Девушка попросила у меня четки, по которым я читал молитвы; я отдал их ей и, имея возможность разговаривать с нею, сказал, для чего предназначены четки и что если она действительно посвящала свое желание Святой Деве, то перед ней открывается широкий и легкий путь к достижению такого блага, как получить благодать святого крещения, чего девушка страстно желала. Я сказал ей также, что я потребую у нее отчета в этих четках, так что она должна получше хранить их и каждый день молиться по ним, и она обещала мне это делать.
Глава XII
В это время случилась замечательная и необыкновенная кража, – преступление, особенно строго наказуемое у этих людей, – которая привела в возбуждение весь город и явилась причиной большого смятения, потому что была произведена у короля или вице-короля и из денег, какие хранились у него для отправки великому властелину. И хотя были приложены величайшие старания, никаким путем нельзя было заподозрить или представить себе, кто мог быть виновником, несмотря на то что великий любимец короля обещал тому, кто раскроет это, огромнейшую сумму денег, освобождение от повинностей и свободу. Были приняты меры, чтобы тайно и без шума обыскать все дома, не позволяя никому выходить из города, и когда все это не привело ни к чему, мой господин сказал мне:
– Если бы ты нашел какой-нибудь тайный способ, чтобы раскрыть виновника этой кражи, – если я тебе скажу, кто ее совершил, – но так, чтобы ни один человек не был замешан в этот донос, – я дам тебе свободу и денег.
– Разве не годится для этого способ, – сказал я, – с подметным письмом, без подписи или с подписью?
– Это то, что я должен отвергнуть, – сказал мой хозяин, – потому что если письмо будет с подписью, то убьют того, кто подпишет и передаст его, а если оно будет без подписи, то будут пытать весь город, чтобы дознаться, чье это письмо, – потому что всякое сообщение должно будет сначала попасть в руки вора, и ни в какие другие, ибо этот вор и есть именно любимец короля. Если об этом донесет какой-нибудь свободный человек, то его задушат гарротой, а если невольник, то его сожгут. Имеющиеся у меня доказательства достоверности этого велики, а характер его и его жестокость я знаю уже много лет, так как здесь больше, чем короля, боятся Гасана – его любимца; и поэтому при раскрытии этой кражи всякий обыкновенный способ послужит причиной большого несчастья. А так как он – злейший враг, какой есть у меня, и даже у всей страны, я не доношу на него и не хочу, чтобы доносил ты; это вызвало бы необычайные бедствия.
– В таком случае, – сказал я, – пусть ваша милость разрешит мне, – потому что у меня уже есть план,
