подчиняться стольким полутонам и диезам,[412] какими обладает этот род музыки. И поэтому великий знаток музыки, аббат Салинас, воскресивший этот вид музыки, сохранил его лишь для клавишного инструмента, так как ему казалось, что человеческий голос мог подчиняться этому только с большим усилием и трудом. Я видел его играющим на клавикордах, которые он оставил в Саламанке и на которых он делал руками чудеса; но я никогда не видел, чтобы он заставлял человеческие голоса исполнять это, хотя в то время в хоре Саламанки были певцы с прекрасными голосами и большим уменьем, а руководителем хора был знаменитый композитор Хуан Наварро. [413] Но это может происходить и происходит при помощи диатонического и хроматического родов музыки, которые обладают теми самыми условиями и качествами, какие необходимы, – и то же самое будет происходить каждый день; и это чудо ежедневно можно видеть в испанских сонадах,[414] обладающих таким божественным изяществом и новизной. Эти условия таковы: необходимо, чтобы слова выражали превосходные и очень глубокие мысли и чтобы такого же рода был их язык; во-вторых, чтобы музыка была настолько дочерью этих самых мыслей, что вытекала бы из их сущности; в-третьих, чтобы поющий их обладал необходимыми для их исполнения чувством и склонностью, способностью и уменьем; в-четвертых, чтобы слушающий их обладал соответствующими этому настроением и вкусом. При таких условиях музыка будет делать чудеса. Я был свидетелем, что когда два музыканта однажды ночью превосходно пели песню, начинающуюся стихом:
то кабальеро, приведшего этих музыкантов петь, охватила столь сильная страсть и волнение, что, вынув кинжал, он обратился к сеньоре, стоявшей, притаившись у окна, со словами: «Вот здесь оружие, пронзите мне грудь и сердце», – приведя этим в изумление музыкантов и автора слов и музыки, – потому что здесь были налицо все условия, необходимые, чтобы произвести такое действие.
Это понравилось присутствующим, потому что все они были весьма сведущими в этой области.
В этих и других подобных упражнениях протекала жизнь, среди поэтов, занимавшихся поэзией, и среди солдат, упражнявшихся во владении оружием. Упражнялись не только во владении копьем и мушкетом, но также и в искусстве владеть шпагой и кинжалом, четырехугольным и круглым щитом; там были мужественные люди, искусные и решительные, среди которых часто упоминался Карранса, хотя находились отдававшие предпочтение дону Луису Пачеко де Нарваес, потому что в истинной философии и математике этого искусства и в правилах нанесения ран он превосходит всех своих современников и предшественников.
В этих и других похвальных занятиях проходила жизнь в Ломбардии, хотя у меня все время было столь расстроенное здоровье вследствие сильной сырости, что я решил возвратиться в Испанию, однако, посмотрев сначала Венецию, для чего мне представился удобный случай, потому что тогда отправлялась из Милана пехота и кавалерия – для встречи сеньоры императрицы[416] – во владения венецианцев, чтобы оттуда сопровождать ее и посадить на корабль в Генуе. Этот блестящий отряд вышел из города и дошел до Кремы, где ее цесарское величество была встречена, как подобало столь высокой сеньоре.
Прибыв туда, я, чтобы осуществить свое намерение, переправился через реку на коне, которого до этого места имел бесплатно, сказав проводнику, что я заплачу ему за оставшийся путь до Венеции; однако он устроил так ловко, что на первом же постоялом дворе покинул меня, не говоря ни слова. Это было маленькое местечко, где я не нашел ни лошади, ни даже человека, который ответил бы мне добрым словом, потому что я был испанцем и путешествовал в одежде солдата; так что ни скромность, ни мягкое обращение, ни терпение не помогли мне, и я должен был идти пешком и в одиночестве по незнакомой стране, бывшей для испанцев злой мачехой. Я шел по равнинам, и мне даже неохотно говорили, если я сбивался с пути. Я уже прошел так целый день в большом огорчении, не зная, куда мне пойти, чтобы найти пристанище, потому что солнце уже заходило, когда увидел, что, пересекая мне путь, идет какой-то кабальеро с соколом в руке. Увидев меня, он остановился на дороге, дожидаясь, пока я поравняюсь с ним, на что понадобилось довольно много времени, потому что я шел настолько же усталым, насколько был грустным и огорченным. Когда я подошел к нему, он спросил меня, выказывая некоторое сочувствие, не испанский ли я солдат; я ответил ему утвердительно, и он сказал мне, что жилье, где я мог бы провести эту ночь, находилось далеко отсюда, и предложил мне последовать за ним до его усадьбы, где он может предоставить мне убежище до утра. Я последовал за ним, хотя с некоторым подозрением; но, размыслив, что людям благородным всегда присущи вежливость, искренность и сострадание, я отбросил от себя недоверчивость, какую мог бы иметь в ином обществе.
Глава VI
Мы вошли в очень обширные сады, находившиеся около его усадьбы, однако плохо обработанные и заросшие травой, которую, может быть, выращивала сама природа. Мы подошли к дому, где навстречу нам вышли слуги, молчаливые и печальные. Вошли в дом, бывший обширным зданием, но лишенным всего, что могло бы доставить удовольствие; ковры по стенам были темные и старые, слуги печальные, безмолвные и тихие, и все в доме было полно скорби и печали. Я был изумлен и смущен при виде этой обстановки, преисполненной ужаса и отчаяния, и у меня явилось подозрение, что мне может угрожать какая-нибудь беда.
Кабальеро имел вид человека, у которого обломаны крылья сердца, и он ничего не приказывал слугам словами, а только движением лица, жестокого и изможденного. Он позвал меня ужинать, к чему у меня было величайшее желание, хотя – как я сказал – я сильно подозревал, благодаря своей несчастной судьбе, какую-нибудь новую беду. Я ужинал в таком же молчании, как и сидевший напротив меня кабальеро, и никогда молчание не было для меня более по вкусу, потому что я утолял свой голод за счет той воздержанности, с какой ужинал кабальеро. Я не осмеливался спрашивать его о чем-либо, потому что правильный путь для сохранения хороших отношений между людьми состоит в том, чтобы изменять свое настроение в соответствии с настроением тех, в чьем обществе находишься; и так как нам не могут быть известны тайны чужого сердца, то мы должны ждать, чтобы молчание как-нибудь было нарушено; ибо неправильно стараться проникнуть в то, о чем нам ничего не сообщают, в особенности с людьми могущественными, чья воля управляется властью и прихотью.
Наконец, когда ужин был окончен и он выслал оттуда слуг, он тихим голосом, выходившим, казалось, из глубины души, заговорил со мной таким образом:
– Счастливы те, кто рождается без обязанностей, ибо они могут мириться со своей счастливой или несчастной судьбой, не обращая внимания на судьбу других и не думая о том, что станут говорить об их собственной судьбе! Бедный солдат, выполнив то, что его касается, идет отдыхать на свое ложе. Ремесленник и все другие такого же положения, покончив со своими обязанностями, находят отдохновение в праздности. Но горе тому, за кем наблюдает много глаз, кто почитаем многими людьми, кто зависит от многих суждений и подчинен злословию многих языков, – он не может справиться с чрезмерным обилием своих обязанностей. Я хотел, сеньор солдат, отдохнуть с вами, рассказав вам о своих прискорбных несчастьях, не потому, что мне не с кем облегчить свою душу, а потому, что о несчастьях не следует рассказывать свидетелям столь близким, что каждый день они могут эти несчастья возобновлять. Ибо, когда попадается на глаза свидетель наших собственных бедствий, это раздражает и вызывает дурные намерения. И я уверяю вас, что ни один из этих слуг не знает причины моих несчастий, потому что, хотя вы их видите столь испуганными, они, однако, не знают ничего, кроме того, что могут прочесть написанным на моем лице. Я кабальеро, обладающий несколькими вассалами и состоянием, достаточным, чтобы иметь возможность существовать и жить спокойно, – если богатство может дать спокойствие, – выполняя лежащие на мне обязанности. Я родился со склонностью не к придворной жизни и не к шуму толпы, что заполняет жизнь и поглощает время, а со склонностью к уединению, к таким занятиям сельской жизни, как земледелие, огородничество и садоводство, рыбная ловля и псовая и соколиная охота, – и в этих занятиях я провел несколько лет и потратил весь свой доход, доставив большое удовольствие себе и совершив несколько добрых дел по отношению к путникам.
Большую часть моей юности я прожил холостым, считая брак тяжелым бременем, которое будет служить мне помехой в моих занятиях; но так как изменения в мире необходимы и небо подвергает наши жизни различным неожиданностям, изменяя их из хорошего в плохое, из плохого в худшее или наоборот, – то однажды случилось, что, когда я отправился на охоту с соколом на одной руке и с сердцем, чтобы
