успокоился и пошел в дом, где она меня поместила, обдумывая, не смогу ли я поправить беду. И когда я спросил слугу, который был приставлен ею, не приходила ли сеньора Камила, тот мне ответил:
– Сеньор, она только что была здесь, но, не застав вас, опять ушла к больной. Если вам что-нибудь угодно от нее, то я сейчас схожу за ней.
– Мне она нужна, – сказал я, – чтобы получить у нее некоторые из моих бумаг, в которых находятся удостоверения моей личности, потому что здесь у меня извещение на двести эскудо, которые я должен получить по векселю, но их нельзя получить без той бумаги, о какой я говорю.
– Так я сейчас же пойду сообщить ей об этом, – сказал слуга.
Пока он уходил, я сочинил вексель с указанием тех примет, какие совпадали с приметами в паспорте, привезенном мною из Милана. Едва я кончил писать вексель, как торопливо прибежала моя сеньора донья Камила, думая прибрать вместе с остальным и еще двести эскудо. Вероятно, она уже посмотрела удостоверение моей личности, так как оно находилось у нее и, наверное, у нее был другой ключ от шкатулки. Я приветствовал ее и показал ей вексель, достав его из-за пазухи; увидя его, она послала служанку за шкатулкой. Я опять ожил и попросил сеньору, чтобы она разыскала мне какого-нибудь кабальеро, которому я мог бы дать доверенность на получение денег по этому векселю, потому что я не хотел, чтобы его видел у меня испанский посланник, так как он меня знал. Она сейчас же привела мне одного из своих плутов, очень хорошо одетого, говоря, что он был очень знатным кабальеро. Я попросил его привести писца, чтобы написать ему доверенность, а сеньора Камила, желая оказать мне особенную услугу, сказала, что она хочет, чтобы это был писец, пользующийся ее доверием. Они ушли за ним, а я между тем взял свою шкатулку и пошел разыскивать барку, на которой я мог бы скрыться. Я условился об этом и возвратился в дом, где уже застал сеньору, мошенника и писца. Я отдал им доверенность, вексель и удостоверение личности, чем они остались очень довольны, а я еще больше. И так как был уже вечер, я умолял их, чтобы они получили эти двести эскудо утром пораньше, потому что я хотел сделать сеньоре Камиле хороший подарок. Я собрался заплатить писцу, но она не допустила этого. Они ушли, и я опять очень настоятельно просил их получить деньги утром, как можно раньше. Они дали мне слово, что в восемь часов деньги будут получены.
Когда они вышли на улицу, я выглянул в окно, ибо, как только они уйдут, хотел уйти и я. Мошенник обернулся, смеясь по поводу шутки, какую они со мной сыграли; так как они меня увидели, я еще раз просил их поторопиться с получением денег, на что они громко рассмеялись. Они думали, что если я отдал им раньше так простодушно шкатулку, то все будет им и впредь так же удаваться. Когда они скрылись за поворотом улицы, я взял свою шкатулку под плащ и пошел на свое судно. Но не прошел я и тридцати шагов, как мне встретился слуга, пользовавшийся расположением сеньоры Камилы, и спросил меня, куда я иду с такой поспешностью. Я ответил ему, что иду отнести эту шкатулку сеньоре, которая только что ушла от меня и пошла вниз по этой улице. При этом я указал ему улицу, по которой он мог бы идти всю ночь, не встретившись с ней.
– Так я пойду сообщу ей об этом, а вы можете возвратиться домой, – сказал он.
Он пошел по указанной улице, а я прямо к барке, которая ожидала меня с таким хорошим ветром, что утро застало нас в тридцати лигах от Венеции. Когда я рассказал спутникам кое-что из того, что со мной случилось, они, по характеру обмана и по примененной уловке, начали гадать, кто бы это мог быть. Но когда они узнали, что она тратила на оказанное мне гостеприимство свои деньги, они очень веселились и собирались рассказать об этом в Венеции.
Я не знаю, была ли здесь виновата легкость, с какой я поверил, или заключавшаяся в ее словах сила обмана, потому что, хоть правда, что трудно не попасться на хитрость, порожденную ясной и очевидной истиной, все же такая немедленная доверчивость служит доказательством легкомыслия; но обольщение красивой и разговорчивой женщины настолько могущественно, что она могла бы обмануть меня и при меньших условиях. Легковерие свойственно людям простодушным, но неопытным, в особенности если убеждение направлено к нашей выгоде, ибо в таком случае мы легко поддаемся обману. Я увидел себя в безвыходном положении и совсем погибшим, не столько чувствуя нанесенное мне оскорбление, сколько грозившую мне потерю денег; поэтому не ум подсказал мне этот план, а нужда, так как я был беден и находился в чужой стране и так как никаким дозволенным и легким способом я не мог уничтожить нанесенное мне оскорбление, кроме как подобным же или еще худшим обманом. Но да избавит меня Бог от лжи, имеющей такую видимость истины, ибо нужна помощь неба, чтобы распознать ее и не поддаться искушению поверить ей. Однако, размышляя об этом, я задал себе вопрос, какое знакомство или какие узы дружбы или любви были между этой женщиной и мною, чтобы она так легко тратила со мной свои средства и чтобы я так легко дал себя убедить, что в этом обращении была искренность? Объяснение этого в том, что я считаю подозрительным предложения услуг и любезности со стороны людей незнакомых. И это ошибка – подчиняться обязательствам, начало которых не имеет основания, и поэтому самое надежное при подобных предложениях – это благодарить, не принимая их. Потому что лучшим средством против обмана является не отвергать его, давая это понять, а, понимая его, обращать его в хорошую сторону, так как приятное обращение укрощает все что угодно. Я считаю, что две вещи снискивают всеобщую любовь и скрывают недостатки того, кто этим пользуется: это вежливость и щедрость. Будучи щедрым в любезностях и ласковых словах и не скупым в отношении своих средств, человек всегда вызывает расположение и большую любовь в тех, кто имеет с ним дело.
Глава Х
Я пустился в это плавание, не столько зная, какое путешествие мне надо предпринять, сколько для того, чтобы бежать от этой обманщицы и ее козней. Поэтому мне нужно было удлинить свой путь больше, чем следовало, чтобы добраться туда, где я чувствовал бы себя лучше. Среди спутников я столкнулся с одним, который сказал мне, что он бежал потому, что на него возвели очень тяжкое обвинение и он хочет быть отделенным водой, пока не будет доказана истина или не прекратится дурная молва о нем.
– Я считаю большой ошибкой, – сказал я ему, – отворачивать лицо и подставлять спину, чтобы она получала оскорбления и раны, удары которых оставят неизгладимые кровавые следы. Ибо если оскорбленный находится налицо, то каждый скорее усомнится в справедливости обвинения, чем станет чернить его доброе имя. А для доказательства преступления величайшей и наиболее очевидной уликой является бегство. Мало ценит свою репутацию тот, кто не боится ран, наносимых языком в его отсутствие. Нет такого праведного человека, который не имел бы какого-нибудь соперника; и чтобы не давать тому возможности устраивать козни, он не должен упускать его из вида, ибо злонамеренные пользуются всяким пустяком, чтобы напитать ядом мнение всего общества против того, кого они хотят видеть извергнутым из этого общества.
Этими и другими доводами, какие я ему высказал, я убедил его возвратиться в Венецию, что для меня было важно, потому что, выйдя на берег в первом же селении, какое мы увидали, – так как мы плыли около берега, – я оказался близко от Ломбардии, откуда я направил свой путь в Геную, а он в Венецию. Таким образом, за добрый совет я избавился от необходимости кружить более двухсот лиг, сколько считается водой от Венеции до Генуи, где я рассчитывал застать дона Фернандо де Толедо. Но так как он проехал дальше, то в ту же ночь, хотя она и была очень бурной, я поехал с такой поспешностью, что нагнал его в Саоне[426] в тот момент, когда он собирался отплывать. Я был принят с радушием, в котором я очень нуждался вследствие овладевшей мной меланхолии, порожденной постоянными ревматическими болями, которые всегда поражали у меня ипохондрические части. Мы отправились в обратный путь в Испанию, оставляя справа берега Пьемонта и Франции, неспокойные в то время благодаря бродившим там шайкам бродяг, подчинявшихся не закону своего короля, а собственной воле и прихоти. Мы заходили в гавани по необходимости и только у таких берегов, которые казались наиболее удобными для разбивки лагеря, оставляя в безопасном месте и под хорошей охраной одиннадцать фелук, на которых мы плыли; на берегу мы ели и добывали воду и дрова.
Из Генуи я захватил с собой бурдюк в десять асумбр очень хорошего греческого вина, благодаря которому я пользовался дружбой большого общества, пока мы не достигли Марсельских Яблок.[427] Это очень высокие голые скалы, бесплодные, без травы, без деревьев и без какой бы то ни было зелени, лишенные всего, что могло бы радовать взор. И вот, когда мы достигли этого места, – так как переход был не без трудностей, – моя фелука, шедшая последней, села на мель очень близко от этих Яблок, около одного из которых прибой волн создал очень длинную гряду, или уступ.
