пьесу, изобилующую нецензурной лексикой. Поколение панков произвело на свет своего первого настоящего драматурга, и поскольку заказчики не знали обо мне ничего, кроме того, что я молод, они предположили, что мне известно значение всех этих ругательств и выражений. Однако панк-культура обошла меня стороной, а выражения были в основном придуманные и непереводимые. Но работа показалась мне довольно увлекательной. С Мод я не виделся и не говорил больше недели. Мне было плохо без нее, и я искал утешение в словарях сленга и на боксерском ринге. Я попробовал сменить клуб, но, почувствовав себя не в своей тарелке, вернулся в спортивный зал «Европа» у Хурнстулля. Если я не находил себе места дома, то бежал туда через Вестербрун и также бегом возвращался обратно. Каждый раз, когда я заходил в этот убогий зал, меня встречал Виллис — тренер и управляющий — со словами:
— Ну что, есть новости от Темпы?
— Ни звука, — отвечал я.
— Он вернется, — говорил Виллис. — Он вернется.
Обстановка была привычной, но нагоняла тоску. Я всерьез обдумывал возможность бросить все к чертовой матери, сняться с места и махнуть к Малу в Хельсингланд — попытать счастья и, если повезет, провести холодную зиму на краю света. Месяц назад я написал ей дружеское письмо, и она ответила мне радушным приглашением. Но несмотря ни на что я снова и снова возвращался в зал, где боксировал Генри, бил по его мешкам и ждал телефонного звонка от женщины, которую он любил, но бросил.
Звонок раздался, посреди длинного монолога, состоящего из обсценной лексики и статистики английской футбольной лиги. Я поднял трубку, ответил и услышал голос, который узнал бы всегда:
— Это я… Тут такое… Приезжай…
— Что-то с ребенком? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — Наоборот…
Я вызвал такси, и всю дорогу до ее дома думал, что же она имела в виду — что значит «наоборот». Через двадцать минут я уже был у нее. Она ждала меня в прихожей, открыв дверь, бледная, с черными пронзительными глазами. В руке она держала какой-то листок.
— Смотри, что я получила… — сказала она.
Это была телеграмма: «Черный верблюд 1/12 1900». Я прочел ее дважды, посмотрел на Мод и сказал:
— И что это значит?
— Это ресторан в Вене, — сказала она.
— Ну и?
— Это от Генри.
~~~
Когда я увидел Мод с телеграммой в руке и услышал ее слова «Это от Генри…», я понял, что моя роль в этой истории изменилась. Трудно сказать, кем я был раньше — любовником, другом или просто хроникером, но отныне, очевидно, все должно было измениться. Я стоял у нее в прихожей и проклинал собственную глупость. Она бы восприняла эту телеграмму совсем иначе, если бы я открыто заявил о своих намерениях, если бы четко дал ей понять, чего хочу. Беда была в том, что я и сам этого не знал. Сегодня я знаю больше, но тогда никаких четких намерений у меня не было. Сегодня я знаю также, что предложи я ей выйти за меня замуж и разделить со мной остаток своих дней, она бы наверняка согласилась. Она призналась в этом несколько лет спустя, и потом еще часто это повторяла, сперва — с упреком, позже — чуть спокойнее, с почти сладостной горечью. Мои последующие браки она комментировала тоже довольно странно. Случайные отношения она отбраковывала одним взглядом.
— Откуда ты знаешь, что это от него?
Мод вышла в кухню и тяжело опустилась на стул. Положила телеграмму перед собой и, вперившись в нее глазами, стала разглаживать ее на скатерти. Она долго молчала, потом, оторвав взгляд от стола, посмотрела на меня.
— Что?
Казалось, будто она не слышала моего вопроса. Я повторил.
— Мы там были. В этом кафе. Вена — отличный город для того, кто скрывается.
— И что он хочет сказать? Что ты должна к нему приехать?
— Он же не знает, что я беременна. Он наверное просто залег на дно…
Мод уже защищала его. Достаточно ему было прислать короткую телеграмму, и она его простила.
А ей достаточно было лишь посмотреть на меня, и я понял, что она задумала.
— No way,[17] — отрезал я.
Я уже понял, что условия, на которых я мог оставаться ее любовником, чтобы в конце концов стать ее мужем, радикально изменились; я также понял, что перестал быть ей другом в обычном смысле этого слова. Друзьям не отдают распоряжений, не приказывают отправиться в долгое путешествие в роли миротворца, посланника или кого бы то ни было еще. Можно просить, умолять на коленях, упрашивать, увещевать и искушать, но нельзя, игнорируя желания другого человека, спокойно навязывать ему свою волю — сидеть и диктовать ему, что он должен делать, где, когда и как. Конечно, она была на сносях и не могла поехать сама, но это не давало ей права распоряжаться мной так бесцеремонно. Не дожидаясь моего согласия, она сняла трубку и стала названивать в турагенство, чтобы заказать авиабилет и забронировать номер в гостинице. До указанной в телеграмме даты оставалось пять дней, чартерные рейсы были уже распроданы. С растущим раздражением я слушал, как она пытается подобрать мне рейс, выбирая наиболее дешевые варианты.
Она вернулась на кухню и сказала:
— Ты слышал?
Я закурил сигарету. Она не обратила внимания.
— Мне удалось заказать довольно выгодный тур. Ты вылетаешь тридцатого, то есть накануне.
— Ага, — сказал я.
— Вместе с проживанием, гостиница — в центре города.
Кажется, я смотрел в окно.
— В чем дело? Ты недоволен? Разве ты не рад, что он жив, что он объявился…
— Ну, разумеется.
Ответ мой был таким коротким и прозвучал так вяло, что она не могла этого не заметить. Она могла хотя бы попытаться понять двойственность моего положения. Я делил с Генри кров, я написал толстую книгу, в которой вывел его героем, я поддерживал странные отношения с женщиной, которую он бросил. Я от него устал. Если бы она захотела узнать мое мнение, я бы признался, что хочу только одного: чтобы он оставался за границей, как можно дальше от нас и как можно дольше. Он она меня не спрашивала. Ее занимала только собственная беременность и вновь обретенная надежда. Она не замечала или не хотела замечать ничего вокруг. Я решил сменить тактику.
— Я не могу лететь.
На это она не могла не отреагировать.
— Что? — сказала она. — Что ты хочешь этим сказать?
Я повторил свои слова:
— То, что я не могу лететь.
— Но почему? — сказала она. — Ты боишься летать?
— Нет, — сказал я. — Но на самолете я не полечу.
— Ты боишься летать, — сказала она и направилась в ванную комнату. Она вернулась оттуда с упаковкой таблеток: — Держи. — Она бросила упаковку на стол. — Примешь одну, можешь лететь хоть на Луну. — Я не прикоснулся к упаковке. — Примешь две, тебе даже самолет не понадобится. — Прозвучало это не очень заманчиво.
Далеко не сразу она убедилась в тщетности своих усилий. До сих пор это не удавалось никому, даже профессионалам. Одна стюардесса предлагала мне VIP-обслуживание, но даже ей не удалось соблазнить
