щеки, и я попытался ненавязчиво его остановить. — У меня целая толпа на щеке! И все они как ты!
— Конни, — сказал я, — так больше нельзя…
— Мне кажется, что я говорю с тобой, но на самом деле я говорю с кем-то, кто использует меня, чтобы узнать, с кем я говорю…
— Чушь.
— Ты думаешь, что говоришь со мной, но на самом деле говоришь с тем, кто использует тебя, чтобы узнать, с кем ты говоришь… Бросаешь прямо в лицо! Прямо в лицо людям…
— Что? — спросил я. — Что бросаю прямо в лицо?
— Слова. Каждое хреново слово, которое ты произносишь… как краски… чтобы увидеть какой-то хренов автопортрет в их лицах…
Он снова стал царапать щеку, и в этот момент в дверь позвонили.
— Прекрати, — сказал я. — Это твоя жена.
— Убери их!
Я протянул руку и сделал вид, что стряхиваю лица с его щеки. Успокоившись, Конни прошагал в кабинет. Раздался еще один звонок.
— Я… Я… — произнес Конни, застыв на полпути к столу. Ноги не слушались.
— Синяя таблетка. Большая синяя таблетка, — подсказал я и отправился открывать дверь.
Это была Анита. Мы не встречались раньше, но от Густава она узнала, что я в конторе. Анита спокойно поздоровалась, пожала мою руку и вошла. Я взял ее пальто. Одета она была по-вечернему. Поскольку моя роль в происходящем была не вполне ясна — во всяком случае, не очевидна — она предупредила возможное напряжение или неуверенность, спросив:
— Как, очень тяжко или просто тяжко?
Реплика явно должна была остаться между нами, и я ответил:
— И то и другое.
Она улыбнулась.
— Девять часов… Вы молодец. — Она провела ладонью по моей щеке — теплой, мягкой ладонью, быстро, — и вошла в кабинет, где у письменного стола застыл Конни. — Любимый… — произнесла она, и прозвучало это так, словно Конни пропадал без вести, но нашелся.
С минуту я стоял в холле, прислушиваясь к странному ощущению, какой-то вывихнутости в теле. Я чувствовал себя побежденным. Все, что Конни успел за девять часов, все оказанное и, в какой-то степени, завоеванное им доверие если не исчезло в одночасье, то, во всяком случае, уменьшилось до ничтожных размеров. Его жене — оказавшейся вовсе не тем смиренным существом, какое описал Конни, — хватило пяти секунд, чтобы прикосновением теплой и мягкой ладони и парой слов заключить со мной пакт. Ей не требовалось натянуто изображать доверительность и сулить что-то, кроме заботы и одобрения. Ее подход не был ни изощренным, ни особо мастерским, он был просто человечным — но все же неожиданным, как и многое в отношениях мужчин и женщин.
Я обнаружил их у письменного стола. Анита обняла Конни за плечи, словно старика, нуждающегося в помощи.
— Дай ему большую синюю таблетку из конверта.
— Что это? — спросила Анита.
— Депрессант. Ему надо поспать.
Она отпустила мужа, достала маленький конверт, из него — синюю таблетку и посмотрела на нее:
— Можно нам стакан воды?
Я принес воды, Анита дотащила Конни до дивана и развернула так, чтобы он мягко опустился на него. Конни вытаращил глаза, губы растянулись в странной гримасе, как будто вся мускулатура лица застыла в судороге. Но он явно был готов сдаться. Анита протянула ему синюю таблетку на раскрытой ладони, и Конни приоткрыл рот ровно настолько, чтобы принять пилюлю, запил ее водой — отрыжка едва не испортила дело, но в конце концов Конни проглотил таблетку, выпрямился и застыл, глядя прямо перед собой с идиотским выражением лица.
— Я здесь, — сказала Анита, — я никуда не ухожу.
Она погладила его по спине, посмотрела на меня, натянуто улыбаясь, и мы стали молча ждать, что произойдет. Не прошло и пары минут, как судорога отпустила, лицо обрело новое выражение — сначала Конни стал похож на старика, но когда веки опустились, лицо стало спокойным и гладким, как у ребенка. Анита уложила его на диван и укрыла пледом: там Конни мог и поспать.
— Вы ели? — спросила она.
— Он съел пиццу.
— А вы?
— А мне надо выпить. — Я вышел в холл за бутылкой виски, которая лежала в кармане плаща. — Не хотел ему показывать.
— Ты знаешь, чего он наглотался?
— Не точно, — ответил я. — Но я знаю дилера. Ему можно верить. Румын.
— Конни его знает?
— Его все знают.
Я вышел в кухню и поставил бутылку на небольшой стол, покрытый клеенкой. Анита следовала за мной.
— Хотите? — предложил я.
Она кивнула.
В конторе она была как дома и быстро нашла две стеклянные плошки с чайными свечками, зажгла их и поставила на стол. Мы чокнулись и выпили.
— Жаль, — сказала она, — что вас в это втянули. Густав придумал.
— Все нормально, — ответил я. — Это мой долг. Мы с его матерью старые друзья.
— Знаю, — отозвалась Анита. — Он кое-что рассказал.
— Как и ваш муж, — сказал я.
— Верю. В чем, вообще-то, дело?
— Пусть сам расскажет.
— Как это связано с Камиллой?
— Не могу ответить.
— Кажется, я имею право узнать?
— От Конни, — ответил я, — не от меня. Сейчас мы знаем лишь, что они ищут вашу дочь, беспрерывно. Больше нам ничего сейчас знать не следует.
— Они? — переспросила она. — Кто — они?
— Насколько я понимаю, самые большие специалисты в этой стране.
Она сделала глоток. Она умела пить виски, не подавая виду, что оно обжигает.
— Я видела по телевизору… что у Роджера Брауна дома побывали налоговики… — она произнесла имя без той интонации, которой другие показывали, что не принимают его всерьез. Может быть, в ее глазах он был достоин уважения — и я не собирался ее разубеждать. Если Посланник сказал, что между исчезновением Камиллы и Роджером Брауном нет никакой связи, значит ее действительно нет. Если Анита хотела видеть в последнем героя и честного человека — воля ее. Не знаю, об этом ли я размышлял в тот момент. Скорее всего, я думал о том, как поскорее выбраться из конторы, но должен был еще о многом рассказать Аните, которая не стремилась остаться одна. Я так долго был скован напряжением, а виски начинало действовать, согревало и приятно расслабляло. До блаженства было далеко, но уже этих ощущений хватило, чтобы удержать меня на месте.
— Насколько мы поняли, — сказал я, — Роджер Браун не имеет отношения к исчезновению.
— Конечно, — согласилась она, — какое он может иметь отношение. Маленькая моя… — добавила она тоном, каким эти слова может произнести только мать.
— Ваш муж… — сказал я. — Странный он человек.
— Ну… что я могу сказать.
— Он хотел попросить прощения за слова, которые сказал мне семнадцать лет назад. Я даже не
