помню, о чем шла речь.
— За то, что он кричал на вас, когда вы не захотели переводить ту пьесу? — спросила она.
— Кроме прочего.
— Он может годами бредить какой угодно идеей. Он такой… А что он сказал о нас…
Я понял, что она хотела сказать «обо мне», но удержалась, чтобы не показать рвения. Я оценил это.
— Думаю, вы ему нужны.
— Это он сказал?
— Не прямо. Но было ясно. Он высокого мнения о вас.
— Было ясно… — улыбнулась она. — Смешные вы…
— Этот день стал одним из наименее смешных в моей жизни.
— Конни странно вел себя последние двадцать лет, — сказала она. — Я уже не знаю, чему верить. Ему можно верить?
— К сожалению, — ответил я. — Хоть мне и не хотелось бы.
— Что вы имеете в виду?
Я не хотел напускать на себя таинственности, но чувствовал, что вынужден говорить загадками.
— Простите меня. Скоро все прояснится.
— Я боюсь только, что он многое преувеличил. Что его реакции гротескны. Наверное, не стоило ничего говорить… Последнее время он был еще более странным, чем обычно. Может быть, Камилла просто сбежала — к подружке какой-нибудь за городом… У нее друзья и тут, и там… и в деревне… Может быть, не стоит раздувать это дело…
Я допил бокал и налил еще половину.
— Поздновато уже. Соображаю с трудом. Конни ни на минуту не умолкал. Как маньяк. Он-то уверен — что-то произошло.
— Временами я больше беспокоюсь за него, чем за нее. — Эти слова могли прозвучать, как постыдное признание, но я понял, что она имеет в виду. — Нам давно следовало бы развестись. Еще когда Камилла была маленькой. Ему такая жизнь оказалась не под силу. Камилла вела себя довольно… живо. Конни рассказывал?
— Намекал.
— Было трудно. Мы были молодые, неопытные… Я подумала, что нам будет лучше вдали от города… если мы на время станем самими собой… Я решила, что у Камиллы аллергия, поэтому уговорила Конни взять долгий отпуск, и мы сняли дом в деревне… Чудесный домик, построенный несколько веков назад. Время как будто замерло… В округе ни души… Сад… — Воспоминания озарили лицо Аниты теплой улыбкой, она пригубила виски. На щеках играл румянец, она умолкла, дав мне возможность увидеть перед собой идиллию, которую я уже четко представлял себе, выслушав другое описание, но предпочел умолчать об этом. — Камилле было так хорошо… Если есть на свете счастье, то это было оно… Правда, Конни пришлось несладко… Он не мог просто расслабиться и наслаждаться жизнью… Ему обязательно надо всему дать определение… Но я… Никогда в жизни я не чувствовала себя такой свободной…
— Свободной?
— Да. Свободной. От требований. От ожиданий. От необходимости быть правильной. Мне кажется, в глубине души он чувствовал то же самое, но испугался… ему стало слишком много этой близости и свободы… Не знаю. Он говорил об этом?
— Что-то упоминал, — ответил я. — Но точно не скажу… — Я даже не моргнул, глядя ей в глаза. Перед ней был честный, искренний человек, умеющий слушать. Я и вправду слушал — когда Анита описывала то, что было раем для нее и адом для мужа. Она описывала все то, о чем говорил Конни, но иными словами и с иными акцентами. В одном они, впрочем, были согласны — тем летом произошло нечто, разлучившее их.
— Правда, тогда я ничего не понимала, — сказала Анита. — Прошло много времени, прежде чем он заговорил… и сказал, что то лето было ужасным… что я его бросила… А я и сейчас не понимаю. Как — бросила? Мы занимались любовью круглые сутки, повсюду. Разве не странно?
Она посмотрела на меня — серьезно, почти умоляюще. Минуту назад перед ней был внимательный слушатель, а теперь — усталый, изможденный до серости лица мужчина, который больше думал о виски, чем о добрых советах.
— Простите, — сказала она. — Как глупо. Не стоило мне и начинать…
— К сожалению, я слишком устал, чтобы давать добрые советы.
— Я, наверное, совсем сбита с толку, но не хочу подавать вида. Но я просто хочу понять, когда такое происходит… ты проходишь через все… проживаешь жизнь… и вдруг возникает это… оказывается, что-то пошло не так, и поэтому… — она умолкла, чтобы не делать скоропалительных выводов. Но не успели мы опомниться, как она произнесла нечто, что могло пролить свет на происходящее, не будь я таким усталым. Ее слова могли бы указать новое направление в наших поисках, если бы Анита осознавала, что говорит.
— Я никогда не говорила с Камиллой о том лете… когда она успокоилась и перестала кричать, как только мы уехали… словно оказалась в родной стихии. Она умолкала, стоило нам оказаться в деревне… А Конни может все лето с удовольствием просидеть в городе.
Будь я яснее рассудком и более внимателен, я ухватился бы за слова Аниты, собрал бы в уме все, что слышал, и вскоре увидел бы происходящее в новом свете. Их дочь вовсе не замешана ни в каком деле — она беременна и в ссоре со своим молодым человеком, она не стала искать помощи и утешения у родителей, чтобы спокойно поразмыслить над ситуацией, она отвернулась от них. Но юный человек, отвергающий помощь родителей, не всегда отвергает их идеи. У Конни было множество идей, как и у его жены, как и у меня. Правда, многие из моих оказались опровергнуты в течение дня, и на смену им пришли новые, менее удобные, с которыми мне предстояло долго учиться жить.
Уходил я поздно вечером. Церемония открытия галереи постепенно превратилась в обычный ночной ресторанный шум. Красную дорожку убрали. Духовой оркестр и девушки исчезли, толпа разошлась, мэр, наверняка, сидела дома и смотрела смонтированные местным телевидением кадры, а репортеры писали в своих конторах, дабы событие хранилось в городских анналах во веки веков.
В прошлый раз я выходил из этого подъезда как после изматывающего визита к зубному врачу. На этот раз все было иначе. Я был обескуражен, изможден и свободен, но не чувствовал ни капли облегчения. Дело было далеко от завершения, наоборот — на поверхность всплыло немало старого мусора.
В отель я отправился длинной дорогой, чтобы подышать свежим воздухом. В кармане лежала наполовину опустошенная бутылка виски, которую я оставил на ночь, но бар отеля все еще был открыт и казался довольно спокойным и безопасным, поэтому я отправился туда. В этом баре мне вряд ли грозила случайная встреча со знакомыми. Там никого не было, кроме мужчины и женщины, которые сидели в креслах и разговаривали. Музыка звучала так тихо, что я невольно слышал их слова. Кресла были повернуты в одну сторону, и это окрашивало беседу обреченностью: говоря друг с другом, они устремляли слова в никуда, словно думая о чем-то другом. Наверное, они и чувствовали эту обреченность. Мужчина был значительно старше женщины, и даже стараясь не слушать — слишком многое мне пришлось выслушать за один день, — я не мог не уловить, что они сравнивали свои катастрофы, личные и общественные. Мужчина остался с носом после биржевого кризиса в начале девяностых. Я слышал, как он произносит имена, знакомые мне в связи с этими событиями, и слова вроде: «Финансовая инспекция совсем упустила из виду… поскольку они некомпетентны… ясное дело, легко рассуждать задним числом… но все-таки… а нам досталось по полной… у нас было двадцать два объекта стоимостью… и мы ушли с пустыми…»
В конце того же десятилетия лопнул другой пузырь — раздувшийся от непомерных надежд, возлагаемых на информационные технологии, и поднявший биржевые котировки некоторых предприятий до небес. Очевидно, эта женщина пережила падение вместе со всеми, кого настигла эта беда: «Ведь если бы я вовремя вышла… в тот же день он сказал „на полном ходу“… но не получилось…»
Мужчина и женщина сравнивали разные положения, говорили о вещах, мне недоступных, но поскольку оба они выглядели далеко не нищими, я предположил, что речь также идет о стратегиях выживания. «Тогда, во время реконструкции…» — говорил мужчина, и женщина-единомышленница подхватывала: «Да, точно…»
