будто завершающий аккорд в виде «a zest of lemon» над кипящим рагу был невероятно, жизненно важен.
За время этой странной, безудержной лекции я успел съесть две порции блюда. Мод только ковырялась в своей тарелке. Открыв бутылку хорошего вина, она лишь пригубила его. В какой-то момент мне показалось, что Мод напряжена и взволнована, что было очень непохоже на нее. Когда-то ей, как и мне, пришлось испытать сильный страх, и я думал, что мы боялись одного и того же человека. Но, видимо, это было не так. От Конни я узнал кое-какие вещи, которые хотел проверить у Мод. Впрочем, она заготовила на этот вечер другой репертуар. Слабый аппетит, осторожность с алкоголем и переменчивое настроение должны были иметь какое-то объяснение. Вероятно, оно должно было прийти в течение вечера. Времени много, думал я, и поэтому попытался снова:
— Густав, — сказал я. — Ему, кажется, неплохо на севере?
На этот раз она отреагировала немедленно:
— Хватит зудеть об этих юродивых!
— Мод, — продолжил я, — скоро ты станешь бабушкой.
— От этого не легче.
— Ты встречалась с родителями Камиллы?
— Мельком, — ответила она. — Всего один раз. Кажется, такие же зануды, как она.
Вскочив из-за стола, Мод принялась убирать посуду. Мне показалось, что она ничего не знает о тех днях, когда Камилла пропадала. Видимо, Густав ничего не говорил матери, чтобы не беспокоить. В то время она болела. Может быть, их отношения вовсе не были такими безоблачными, как я привык думать.
— У него контора в том чудовищном пассаже, — сказала она. — Я случайно встретилась с ними, когда они переезжали оттуда. Я хотела взять туристические брошюры для мамы — ей пришло в голову поехать в Рим на Новый год.
— У нее хватит сил? — спросил я.
— Я пришла домой, положила брошюры на кухонный стол, и вдруг они исчезли! Я искала во всем доме, но их не было… — Мод посвятила несколько минут этой теме, для меня совершенно скучной. В какой-то момент показалось, что она предлагает присоединиться к поискам. Мод напоминала свою мать, больше чем когда-либо. Много лет она противилась судьбе, но в результате покорилась. Мне пришлось прикусить язык, чтобы не прокомментировать этот факт. Услышав эту правду, она могла либо пожать плечами: «И что же?» — либо разъяренно отвергнуть подобное утверждение и выставить за дверь посмевшего произнести такие слова.
Впрочем, эта нервная пустая болтовня все же относилась к светлым моментам. Настроение Мод было очень неровным, и когда я уже почти прервал ее длинную речь о ценах на билеты в Рим и обратно, она остановилась сама: «Черт побери… Где же эти брошюры…»
— Ведь можно взять новые? — произнес я нейтральным тоном, без оттенков. Но она вздрогнула, как от пощечины: остановилась, взглянула на меня глазами, едва ли не полными слез, бессильная, беспомощная.
— У меня нет сил… — еле слышно сказала она, и тут же, спустя лишь пару секунд, взорвалась: — И мне плевать на них!
Это было похоже на ответную оплеуху. Я встал, подошел к Мод и обнял ее. Больше я ничего не мог и не хотел делать — только теперь я понял, что с ней что-то неладно. Она была очевидно больна.
— Мод, — спокойно, тихо произнес я. — Что происходит?
— Ерунда. — Она отвернулась. Тело напряглось. Я отпустил ее. Она подошла к кухонному буфету и взяла сигарету — почти идеальную самокрутку.
— Я стояла у тебя на пути?
— О чем ты?
— Ты слышишь, что я говорю — я встала у тебя на пути?
— На пути?..
— Не валяй дурака! Да или нет?
Я онемел от растерянности.
—
— Как будто ты никогда об этом не думал!
— Конечно, думал… Когда-то…
— Когда-то?
Я мог ответить: нет, Мод, ты не никогда не стояла на пути. Ты и есть путь. Но воздержался, зная, что она ненавидит напыщенные метафоры. «Вот как! — ответила бы она. — Теперь я, значит, еще и какая-то дурацкая автострада!» Я слышал эти слова заранее. Если она и была мой путь, а я ее — то это была трасса с весьма оживленным движением. Дорога к алтарю была непроходима, забаррикадирована реальными и воображаемыми людьми, которые толпой окружали нас.
— Может быть, на пути у нас стояли другие? — сказал я.
— Ворота никто не запирал на замок. — Она закурила, и спустя пару затяжек кухня наполнилась дымом анаши.
— Кто крутит тебе косяки?
— Сама.
— Не болтай. Ты в жизни не умела крутить.
— У меня есть машинка.
— Покажи.
— Нет.
— Почему нет? Потому что ее нет?
— Есть.
— Тогда покажи.
— Как только ты ответишь на вопрос.
— Ладно, — согласился я. — Ты никогда не стояла у меня на пути. Ты и есть путь.
— Который ты попираешь стопами.
— Я имел в виду другое. Покажи машинку…
Она сделала еще пару глубоких затяжек и широко, чуть вяло улыбнулась. Это, разумеется, означало, что машинки не существует, а вопрос закрыт. Она вернулась в гостиную и опустилась на диван, полулежа, обкуренная, временно недостижимая, но красивая настолько, что я чувствовал слабость.
Я опустился в кресло и некоторое время смотрел на нее, будто пытаясь запечатлеть, высечь ее образ на коре мозга, выжечь его на какой-нибудь извилине, не подвластной действию кислоты и алкоголя. Она знала, что я рассматриваю ее. Сардоническая улыбка растворилась в более расслабленном выражении. Какое-то чувство или мысль, овладевшие ею, образовали морщинку между бровей, но и эта краткая реакция вскоре перетекла в спокойствие, безмятежность и умиротворенность. Я понял, что стоит ей очнуться, и вечер продолжится как ни в чем не бывало, что положение безвыходно — настроение Мод будет переменчивым и непредсказуемым, что бы я ни делал.
Мы были двумя вершинами незавершенного треугольника, геометрически невозможного и глубоко неудовлетворительного, поскольку третья точка находилась в движении, меняя положение и облик. Нам никогда не удавалось создать основу, поле действия. Мы оставались двумя точками, связанными друг с другом, привязанными друг к другу чертой, линией без объема. Грустное явление.
Мод не сказала, чем страдает, есть ли диагноз. Она несла свое знание с достоинством, как всегда. В этом отношении Мод не менялась. Ей можно было доверить что угодно, зная, что все останется между нами. Этим вечером я хотел поговорить о многом. Я почти слышал собственные слова: «Мод, нужно кое-что обсудить…» — но знал, что голос прозвучит ненатурально, как чужой. Желание выяснить обстоятельства казалось вполне разумным, когда речь шла о других людях, а не о нас. Так было с самого начала, с самого первого мгновения, как только она перешагнула порог квартиры на Хурнсгатан.
И все же мне хотелось, чтобы она очнулась и снова заговорила: это вряд ли могло что-то прояснить, наоборот — я рисковал еще больше запутаться. Можно было разбудить ее, но неявно. Старый проигрыватель был на месте, и среди прочих пластинок лежал альбом Джимми Смита. На снимке он смеется, прячась от дождя под новым зонтиком и бросая старый в урну — вероятно, это был символический
