будто слова сами всплывали одно за другим в его душе.
Когда я впервые заметил ее? Пожалуй, в тот самый день, когда нас — все седьмые классы — повели в обсерваторию.
Притихшие, настороженные, стояли мы полукольцом возле главного телескопа, направленного через разрез купола в ночное небо. Что-то огромное и таинственное должно было открыться сейчас перед нами, и мы чувствовали, как холод вечности вползает в наши замирающие сердца…
Нам казалось, что мы увидим нечто совсем изумительное. Какие-то особые миры, другую жизнь, не видимую простым глазом, знаменитые каналы на Марсе и, может быть, даже марсиан, плывущих по этим каналам… Но все было тихо, спокойно. Никаких марсиан, никаких каналов, такие же звезды, только они стали почему-то еще меньше. Какие-то острые, колючие, как иглы, они вызывали непонятную тревогу и некоторое разочарование…
— А почему они не увеличиваются? — спросил чей-то писклявый голос.
— Дура, — негромко сказал Виктор, мой закадычный друг, — угол практически равен нулю, какое тут может быть увеличение!
— Правильно. Звезды удалены от нас настолько, что оптический угол равен нулю, поэтому увеличения быть не может, — подтвердил сопровождавший вас молодой ассистент. И тут же добавил: — Вот только первое слово было абсолютно лишним.
Мы все с благоговением смотрели на Виктора — он считался самым умным парнем нашей школы, и я очень гордился дружбой с ним. А первое слово… Ну, то ли еще бывает!
— А кто скажет, как называется вот это созвездие? — ассистент протянул длинную, словно кий, указку в сторону карты звездного неба. Но все молчали. Виктор тоже. Ассистент подождал немного, затем сказал, чуть улыбнувшись:
— Это созвездие Центавра. А вон там, слева, видите, звездочка такая, не очень яркая. Да и в телескоп ничего особенного в ней не увидите.
Мы стали смотреть по очереди на карту южного полушария, и действительно, ничего особенного — такая же, как и все остальные, звездочка, крошечная, да и послабее светит. Так себе, в общем, звездочка.
— Поглядели? Ну, хорошо. А теперь кто скажет, чем она примечательна, эта звездочка, которую называют Альфа Центавра?
— Это самая близкая к земле звезда, — сказал Виктор.
И вот тогда-то я увидел ее глаза! Она смотрела на Виктора, потом долго смотрела на эту звезду.
Обыкновенная белесая девчонка, каких миллион в нашей школе, на которых я, а тем более Виктор, и внимания никогда не обращал. Но я на всю жизнь запомнил, как она смотрела тогда, сколько мечты и восторга было в ее взгляде и еще чего-то, непостижимого для меня тогда и очень понятного теперь, по прошествии стольких лет… Она словно клятву какую-то давала себе самой или этой звезде, а потом она опять посмотрела на Витьку, и я позавидовал ему всем сердцем… Только он, по-моему, и тогда ничего не заметил. Он был выше всего этого; С тех пор и пошло.
Витька дружил с самыми красивыми девчонками нашей школы, он появлялся на вечерах то с одной, то с другой, ему писали записки, целые письма, даже стихи…
А где-то в стороне, молчаливая, незаметная, глядела на него исподлобья белесая девчонка из седьмого «Б». Она ни разу не подошла к нему, не заговорила, даже не попыталась обратить на себя внимание. Она только глядела на него из какого-нибудь дальнего угла и еще вот так же глядела на звездное небо, когда мы приходили в обсерваторию.
После первого нашего посещения мы часто бывали здесь, помогали им фотографировать, делать замеры. Потом многим надоело, да и времени свободного было мало, нас оставалось все меньше и меньше, к восьмому классу сюда приходили человек шесть, а когда перешли в девятый, осталось только четверо — Виктор, я, она и Елена — красавица из восьмого «А», которую все так и называли — Елена.
Чего ей надо было в обсерватории — не знаю. Небо ее, по-моему, не интересовало, далекие миры — тем более, к телескопу она не прикасалась. Думаю, приходила она сюда из-за Витьки. Ведь не всегда пустят из дома вечером. А тут — обсерватория, звезды… Днем-то их не увидишь!.. Потом он провожал ее домой. Это было очень удобно.
Меня Витька сажал в трамвай, благосклонно помахивал рукой. И его Елена Прекрасная удостаивала меня кивком головы.
Я ехал на трамвае, они прогуливались по вечернему городу, а белесая Инка исчезала невесть куда, словно сквозь землю проваливалась.
Сколько раз я давал себе слово проводить ее или, по крайней мере, предложить ей пойти с нами. Мы собирались все вместе, потом шли по территории к выходу, а потом ее вдруг не оказывалось рядом, словно растворялась в ночном воздухе — и все тут.
Но однажды я увидел ее. Она оказалась со мной в одном трамвае. Стояла, забившись в угол вагонной площадки, и плакала.
Народу в трамвае было много, на нее никто внимания не обращал, и она стоит, взявшись руками за металлическую перекладину, прижавшись лбом к стеклу, и плачет.
И так мне стало жалко эту худенькую белесую девчонку с плоскими соломенными волосами, хоть соскакивай на ходу и бей Витьке морду, хотя, в общем-то, если разобраться, он ни в чём не виноват.
Но то, что я сделал, было, наверно, еще хуже. Я протолкался к ней и тронул за плечо.
— Послушай, — сказал я, — не надо… Не стоит из-за этого.
Она вздрогнула, напряглась и стояла так еще некоторое время, не оборачиваясь. Потом зло оглянулась, я поразился: у нее были сухие глаза. Красные, но сухие, И лицо было сухое — уж не знаю, как она это сделала.
— Ты чего? — проговорила она сдавленно.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать или говорить. А она еще некоторое время недобро смотрела на меня, потом отвернулась и сказала уже вроде помягче:
— Ты иди…..
И я ушёл. Что мне еще оставалось делать! Слез на следующей остановке и пошел по ночному городу.
С этого вечера что-то переменилось. Она сторонилась меня, я старался тоже не смотреть в ее сторону, но тем не менее появилось нечто такое, что связывало теперь нас обоих.
Несколько раз я ловил на себе ее настороженный взгляд, потом я стал замечать в ее зеленых глазах меньше недоверия, меньше беспокойства, а потом мне показалось, что она даже с благодарностью смотрит на меня.
А однажды, когда лаборант ушёл из башни, оставив нас с ней вдвоем присматривать за телескопом, фотографирующим звезды и запущенным на часовой механизм, она вдруг сказала, глядя в чёрный разрез неба:
— А знаешь, я вот думаю, будет же когда-нибудь так: полетят люди туда, к звездам, и кто-нибудь вот отсюда будет следить за ними, за их кораблем.
— Конечно, — сказал я, — только не так скоро все это будет.
— Ну, пускай. Может, мы будем совсем уже взрослыми или даже старыми. А вот такие, как мы сейчас, школьники будут следить в телескоп за нашим полетом. Представляешь?!
— Да, — сказал я не очень уверенно и тоже посмотрел в разрез купола, где был виден чёрный прямоугольник неба, пронизанный бесконечно далекими иглами звезд.
— А вот сказали бы тебе: полетишь, первым из людей достигнешь звезды. Но не вернешься, сгоришь. Полетел бы?
— Н-не знаю… — проговорил я.
— А я полетела бы. Не задумываясь…
Она смотрела туда, вверх, и в глазах ее, широко раскрытых, мерцающих каким-то блаженным зеленоватым огнем, было столько сияния, что я поверил — полетела бы.
— А знаешь, куда я полетела бы? Во-он туда, на Альфу Центавра.
