одури пахучие цветы, а впереди, у открытой веранды большого двухэтажного особняка, стоит, заложив руки за спину, тучный лысеющий мужчина в просторном домашнем костюме и, откинув голову, торжествующе улыбается, глядя на меня.
В этом повороте головы да в прищуре насмешливых глаз мне увиделось что-то знакомое, но только тогда, когда он расставил руки мне навстречу, я окончательно понял, что это Виктор.
Мы обнялись, и я ощутил его тугой выпирающий животик.
— Растолстел же ты!..
— Есть немного… — проговорил он без особого сожаления и отодвинул меня, чтобы рассмотреть получше.
— Ну, а ты все такой же, не меняешься…
Он подозрительно рассматривал меня, хитро прищуриваясь, словно я сделал что-то не совсем приличное тем, что мало изменился. А я против воли все поглядывал через открытую дверь в глубину дома, туда, где мне мерещилась женская фигура.
— Ну входи! Входи! — Он широким жестом увлек меня к двери, и в это время из дома вышла женщина в ярко-красном платье.
«Инка!»— чуть не вырвалось у меня, но, благо, я вовремя сдержался.
Какая там Инка!
Передо мной стояла дебелая дама с надменно-красивым, властным лицом, правда, несколько смягченным гостеприимной улыбкой.
— Знакомься, моя жена, — сказал Виктор.
— Много о вас слышала, — сказала приветливо женщина. — Вы учились вместе в школе…
— За одной девушкой когда-то ухаживали, — хохотнул Виктор. — Обсерваторию помнишь? Ну да ладно, рассказывай о себе.
Мы сели в низкие кресла возле такого же низкого, неправильной формы столика и закурили. Жена Виктора с интересом разглядывала меня, ожидая, как видно, чего-то необычайного. А у меня почему-то отпало всякое желание говорить, вдруг испортилось настроение, и я никак не мог понять, о чём я должен рассказывать.
— Да что вам сказать, — тянул я безо всякого энтузиазма, — вот пишу, ездить приходится…
— Слушай, а ведь, говорят, жизнь у вас, писателей, страшно интересная. — Виктор наклонился ко мне. — Все время кто-то… чего-то… — Он покрутил в воздухе растопыренными пальцами и подмигнул мне левым глазом. Правая бровь при этом вздернулась. И тут я вспомнил, как когда-то хотел съездить по этой брови. Вспомнил, и как-то легче стало. Засмеялся.
— Ты чего? — пробасил он. — Не бывает, что ли?
— Бывает. Все бывает. Я ведь сегодня по телевидению выступал, устал… Ты-то как живешь, что делаешь? Я же ничего не знаю…
— Как живу? Неплохо, в общем-то. Мы вот с Натальей Игнатьевной в институте заправляем… Она по административной линии, а я, значит, по научной — заведую кафедрой, понимаешь…
— Так это же здорово, — сказал я с почтением, но, вероятно, несколько преувеличенным, потому что он даже смутился немного, а Наталья Игнатьевна внимательно посмотрела на меня, потом на него, и под ее взглядом он сразу оправился и сказал тем же бодрым басом:
— Да, конечно, кафедра астрофизики — это ведь, знаешь, как сейчас модно… Не то, что тогда… Помнишь, смеялись над нами — отвлеченная наука, звездочеты… Никакой перспективы… Я ведь из-за этого специальность тогда сменил.
— Как?!
— Да вот так
Наталья Игнатьевна укоризненно покачала головой, хитровато прищурилась.
— Все вы такие! Чуть что — от законной жены бежите. А потом, глядишь, возвращаться приходится. Извините, я сейчас…
Она встала и вышла в соседнюю комнату.
— Значит, старушка астрономия обернулась юной красавицей, — сказал я, — и ты к ней вернулся!
— Вернуться-то вернулся. Но, знаешь, как это бывает… Возникли разные сложности… Вот защиту никак не пробью… А из-за этого с должностью не все в порядке… — Он быстро глянул на меня. — Нет, ты не думай чего, но вот, например, приставочка есть такая: «И.О.», — знаешь?
— Знаю.
— Так вот, никак не могу, понимаешь, избавиться от этой приставочки сколько лет. А что это значит, понимаешь? Не поладил с кем-нибудь, и тут же — привет. — Он снять глянул на меня испытующе и засмеялся своим сочным басом. — Но я, как видишь, не робею, спуску сам не даю, так что еще вопрос, кто кого…
Вошла Наталья Игнатьевна. На серебристом подносе она внесла графинчик с коньяком, рюмки, лимон, тонко нарезанный, присыпанный сахаром, и небольшую вазочку с шоколадными конфетами.
Виктор разлил, коньяк.
— Ну, за встречу! Это надо же… Сколько прошло?
— Пятнадцать.
— Вот так, Наташа, — сказал он и поднял вверх палец, — пят-над-цать!..
Одним махом он осушил рюмку и тут же налил снова.
— А после института десять?
— Десять, — подтвердил я.
— Да… Ну, еще по одной, за дружбу.
Мы снова выпили. Потом еще. И еще.
Наталья Игнатьевна внимательно следила за графинчиком и, когда он опустел, тут же принесла другой.
Виктор расстегнул свою шёлковую пижаму, он как-то обмяк, и, пожалуй, даже несколько поубавилось в нем веселости. Он все больше предавался элегическим воспоминаниям, вспоминал школу, обсерваторию, наш город. Я все ждал, что он произнесет имя, но он упорно обходил все, что могло коснуться этого. И время от времени восклицал: «Пятнадцать! Пятнадцать лет, представить только! А ведь кажется, вчера стояли мы с тобой в коридоре, курили, и все было еще впереди. Ты помнишь?»
Это он меня спрашивал! И тут, воспользовавшись тем, что Наталья Игнатьевна вышла, я сказал, глядя ему в глаза:
— Инку помнишь?
Он вдруг съежился, сник весь как-то, словно мяч, из которого выпустили воздух.
— Помню, как же… Детство то было… Расстались мы давно… Еще на втором курсе.
— Где она?
— Не знаю. Говорили, в Крыму где-то, на какой-то горной станции… Но то давно было. Впрочем, там, наверное, и сидит… Идеалистка была и осталась, видно…
Он налил остаток с донышка, посмотрел на вошедшую жену и, встретив ее твердый взгляд, вдруг опять взбодрился:
— Ну, давай, чтоб не последнюю!
Потом вдруг придвинулся к о мне и сказал доверительно:
— Слушай, а ты мог бы это, по дружбе, пропесочить в газете одну личность?
— А что?
— Да, знаешь, завелась там у нас одна зануда, покоя нет: Жили хорошо, мирно, тихо — так нет, ему все не так, все что-то надо переиначить, переделать! Все его, видите ли, не устраивает, теперь уже под меня копать стал… Я, видишь ли, недостаточно разбираюсь в новейших теориях!.. Так как, не смог бы?
Я сказал, что к газете давно уже не имею отношения, потом вспомнил, что у меня еще назначена встреча, мы распрощались, и я ушёл.
Горная дорога сделала еще один крутой поворот, и перед нами открылось море. Близился вечер,
