— Я понимаю, — мягко ответила она. — Ты просто мальчик, и ты смотришь на него другими глазами.
Мне нечего было на это ответить. Почему-то я услышал его голос, раздающийся на заснеженной поляне: «Ты мне отвратителен». Я опустил голову, вспомнив, как он прижимал меня к себе, вспомнив его теплое дыхание на своей шее.
Она почувствовала мою боль, и ее сердце тронула жалость.
— Ты знаешь, он тебя очень любит, — сказала она.
Я внимательно посмотрел на нее. Она дразнила меня?
— О, да, — продолжала она с улыбкой. — Хлопочет о тебе как курица-наседка. Это очень мило — и так непохоже на него. Только прошлой ночью он говорил…
Она заставила себя замолчать. Она отвернулась. Я увидел, что она покраснела.
К тому времени, как два монстролога прервали свой спор, она собралась уходить. Хотя фон Хельрунг умолял ее остаться, ее ничто не могло разубедить.
— Я не буду здесь прятаться, как испуганный котенок, — сказала она. — Если его не схватят, то он придет домой, и я хочу быть там, когда он придет.
— Я пойду с тобой, — сказал доктор.
Не глядя ему в глаза, она просто сказала:
— Нет.
Но Уортроп не успокоился; он пошел за ней к дверям и, помогая ей одеться, продолжал настаивать на своем.
— Ты не должна идти одна, — сказал он.
— Не глупи, Пеллинор. Я его не боюсь. Он мой муж.
— Он не в своем уме.
— Этот дефект не такой уж редкий среди вас, монстрологов, — поддразнила она его. Она обращалась к его отражению, поправляя шляпку перед зеркалом в коридоре.
— Можно хоть минуту поговорить серьезно?
— Расскажи мне про минуту, когда бы ты не был серьезен.
— Здесь ты будешь в безопасности.
— Мое место дома, Пеллинор. В нашем доме.
Он был захвачен врасплох и не пытался этого скрыть.
— Тогда я иду с тобой, — сказал он.
— С какой целью? — напористо спросила она. Она отвернулась от зеркала, щеки ее горели. — Защитить меня от моего собственного мужа? Если он так болен, как ты говоришь, то разве это нужно?
Он не нашелся что ответить. Она улыбнулась и легко коснулась рукой в перчатке его кисти.
— Я не боюсь, — повторила она. — К тому же мне как замужней женщине не пристало принимать у себя джентльмена в отсутствие мужа. Что подумают люди?
— Меня не волнует, что подумают люди. Меня волнует…
Он не стал — или не смог — заканчивать мысль. Он поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, но быстро опустил, краем глаза заметив меня.
— Уилл Генри, — раздраженно бросил он, — почему ты все время крутишься вокруг меня, как призрак Банко[14]? — Он повернулся к ней. — Очень хорошо. Ваше чертово упрямство меня сломило, мадам. Но вы точно не сможете отказаться, чтобы с вами поехал Бартоломью.
Фон Хельрунг нашел, что это замечательная мысль, и Мюриэл согласилась, чтобы их успокоить. Казалось, что ее забавляла их забота.
— И позвони мне, когда доберешься. Не заставляй меня волноваться,
— Оставьте эту мелодраматическую чепуху, — сказал мой хозяин. — Она действует мне на нервы. Может быть, он и потерян, как вы говорите, но на срок гораздо более короткий, чем вечность. Я считаю, инспектор Бернс в течение часа позвонит и известит нас о его смерти или поимке.
Звонка не было ни в этот час, ни в следующий, ни в следующий. На Пятую авеню упали тени. Фон Хельрунг курил сигару за сигарой, наполняя пространство ядовитым дымом, а доктор мерил комнату шагами, то и дело посматривая на свои карманные часы. Он иногда останавливался у окна и смотрел на улицу, надеясь увидеть двуколку инспектора. В четыре с четвертью, когда солнце уже опускалось к Гудзону, в дверь просунула голову горничная и спросила, останутся ли доктор и его подопечный на ужин.
Доктор вздрогнул от вопроса; казалось, он вывел его из паралича.
— Думаю, мы с Уиллом Генри поедем на Мюлберри-стрит, — сказал он. — Мы можем ждать известий в полицейском управлении так же, как и здесь. Позвоните нам, если что-нибудь узнаете,
Сигара выпала изо рта старика и покатилась по дорогому ковру.
— Что? — вскричал он, выпрыгивая с кресла —
Он бросился к двери и крикнул горничной, чтобы она велела Тимми, слуге, вывести коляску. Он яростно хлопал себя по карманам, пока не достал откуда-то из недр пиджака маленький крупнокалиберный пистолет с перламутровой рукояткой.
— Что это? — требовательно спросил Уортроп.
— Может быть, ничего, а может быть, все, Пеллинор. В своем расстроенном состоянии я совершенно забыл и теперь молюсь, чтобы это ничего не значило — я молюсь! Вот. — Из другого кармана он достал длинный нож в кожаных ножнах и сунул в руки доктору. — Помните, целиться надо в сердце! И никогда — никогда! — не смотреть ему в глаза.
Он распахнул дверь и побежал на угол, где мальчик ненамного старше меня держал вожжи низкой коляски. Мы поспешили за ним.
— Скажите мне, о чем вы забыли, фон Хельрунг! — потребовал доктор.
— Мюриэл,
Расположенный в Централ Парке в нескольких кварталах от гостиницы «Плаза», дом Чанлеров стоял ровно посередине улицы миллионеров — дворцового вида домов, тянущихся вдоль Пятой авеню после пересечения с Пятнадцатой улицей, усадеб такого ошеломляющего размера и экстравагантной архитектуры, что они точно отражали характер своих хозяев. Здесь жили титаны американского капитализма, живые символы Золотого века — семьи с такими фамилиями, как Гоулд и Вандербильт, Карнеги и Астор, с которыми Мюриэл, благодаря замужеству, отдаленно породнилась.
Дом Чанлеров вовсе не был самым большим из этих поместий, но по сравнению с жильем «другой половины» горожан — переполненными и грязными зданиями со съемными комнатами — это был просто дворец в стиле французских замков XV века.
С удивительным для его возраста проворством фон Хельрунг выпрыгнул из коляски, рванулся в ворота и побежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
Он несколько секунд колотил в дверь своим толстым кулачком, крича:
— Мюриэл Бартоломью! Откройте! Это я, фон Хельрунг!
Он повернулся к доктору:
— Быстро, Пеллинор! Мы должны ее выломать.
Доктор резонно ответил:
— Возможно, они наверху и просто не…
— Ах! — простонал старый монстролог. Он грубо оттолкнул Уортропа в сторону, отошел, чтобы дать себе разбег, и обрушился на дверь. Она подалась, но не открылась. — Боже милосердный на небесах! — закричал он, готовясь к новому натиску. — Дай (бум!) мне (бум!) силы!
