то ли, наоборот, очень важная персона. (Бутенин, как он сам считал, угодил в конвойные по чистой случайности: его неожиданно остановили в штабе и спросили, знает ли он Березина лично; Бутенин ответил, что нет, близко не знаком с ним; то, что надо, ответили начальнику разведки полка и срочно вы– правили бумаги в Москву.)
Личный поезд чрезвычайного уполномоченного Совета обороны фронта по снабжению, с которым их, арестованного и конвоира, отправили в Реввоенсовет, шел быстро, задерживаясь лишь для смены машинистов и заправки углем…
Получив известие, что его повезут в Москву, Андрей сразу же решил бежать где-нибудь по дороге. Он жил этой мыслью, когда Бутенин выводил его из камеры и когда они потом садились в поезд Чусофронта. Еще пожалел, что слишком молод конвоир, жалко будет, если тот поплатится жизнью, но, видно, такая уж доля выпала начальнику разведки…
Однако когда поезд тронулся и он услышал стук колес под полом, натруженное пыхтенье паровоза, вмиг вспомнился «эшелон смерти», причем с такой яркой силой, что, закрыв глаза, он терял ощущение реальности. И почему-то сразу перестал думать о побеге.
Некуда больше бежать… Да и незачем!
За Уралом, когда воссияло над землей солнце и в придорожных кустах запели птицы, заглушая стук колес и пыхтенье паровоза, Тарас Бутенин стряхнул оцепенение, повеселел и впервые за все это время нарушил инструкцию – вышел из купе один, заперев дверь. Давно отказавшись от побега, Андрей машинально стал проверять, нельзя ли открыть окно. Затем опомнился, сел… Нет, мысль о побеге, видно, крепко вросла в сознание… Срабатывал инстинкт освобождения, ведомый лишь тому, кто хлебнул тюремного лиха. Найти щелочку, слабое место в стене, прибитую небрежно планку – что-нибудь! Только бы родилась и жила тайная, греющая надежда, что в подходящий момент можно сокрушить запоры и вырваться на волю. Тогда, в «эшелоне смерти», это чувство еще было далеким и не совсем понятным Андрею. А вот Ковшов жил с этой мечтой-надеждой, и не она ли вырвала его из смертельных когтей тифа?
Бутенин вернулся через полчаса с едой на жестяном подносе и в веселом, благодушном настроении.
– Не заскучал, Андрей Николаевич? – спросил он, простецки улыбаясь. – Вот еду и думаю: красота с Чусофронтом ездить! Тут тебе колбасы, белый хлеб и даже настоящий сахар!
Бутенин снимал тарелки и стаканы с подноса, управлялся ловко, хотя излишне много двигался. Огромная его фигура в суконной офицерской гимнастерке под ремнями заполняла собой все пространство купе.
– Я мечтал, если когда в Москву поеду, так вот оно все и будет: хорошая скорость, питание отменное и – весна! – балагурил он. – Но раз так выпало – хоть поесть задарма. Раньше такие диковины только на барских столах бывали. А мы вот с тобой сядем и запросто умнем!.. Кстати, Андрей Николаич, я слыхал, ты происхождением из дворян, то бишь из тех самых бар? Так ли?
– Так, – кивнул Андрей, жадно набрасываясь на еду (это был тоже приобретенный инстинкт невольнической жизни). Он не ощущал вкуса. Вкус теперь у всякой пищи был для него один – съедобный…
– А я чистый пролетарий! – довольно сказал Бутенин. – Ни кола ни двора. Все, что было, с собой носил. – Он показал свои красные крупные руки. – Как это на латыни звучит?
– Забыл, – буркнул Андрей.
– Ну и ладно, – быстро согласился Тарас. – Мой отец-покойничек, бывало, так говаривал: Тарас, ты или учиться иди, или денег подзаработай и в деревню возвращайся… Он в молодости на завод подался. В пролетарии и не думал, и не любил ихнюю жизнь. Хотел на лошадь заработать. Так до смерти и не накопил. Хитрое это дело – заводская работа, заманчивое, а потом все одно шиш покажет. Нет надежи… Вот батя и говорил: за землю держись!.. Но ты погляди, что пролетариат-то может?! – Наверное, он сам устыдился своего возгласа, потому что замолчал и спросил потом без прежнего задора: – Твой отец-то жив? Или…
– Нет, – сказал Андрей, уже заранее высматривая себе кусок побольше, хотя еще и прежний не доел. Сдержал себя, отвел глаза в окно…
– Слушай, а за что тебя усадили-то? – вызывая на откровенность, спросил Бутенин. – Слух был разный…
– За самоуправство.
– Чего ты так управил? Даже с заслугами перед революцией не посчитались…
– Да уж управился…
– Говорят, будто ты своего ротного в распыл? – Тарас насторожился. – Будто собственноручно…
– Неправда. Ротного я не расстреливал, – отчеканил Андрей и вскинул глаза на Бутенина.
Тот перестал жевать. Отхлебнул чаю.
– Говорят, ты еще кого-то там…
– Говорят, в Москве кур доят! – отрезал Андрей. – Еще вопросы у конвоя?
Бутенин покраснел и совсем стушевался.
– Я понимаю, Андрей Николаич… Тяжко. Ребята мои спросят, как я с самим Березиным разговаривал, а мне и сказать будет нечего. Слухов-то всяких полно. Одни толмачат – герой, другие – наоборот…
– Что – наоборот?
– Ну-у… – замялся Бутенин. – У меня и язык не поворачивается…
– Прямо скажи.
– Зверь, говорят…
Андрей смотрел на круг колбасы в тарелке и улавливал ее чесночный запах. Во рту копилась слюна…
– Что еще говорят?
– Вообще-то мало, – признался Бутенин. – Боятся говорить… Раз токо и слышал, и то шепотком… Раньше-то на каждом углу кричали про тебя, храброго краскома. А теперь будто тебя убили. Верней, будто и не было вовсе…
– А что, похож я на зверя? – спросил Андрей.
Бутенин повел огромными плечами, сказал не сразу:
– Когда ты задумаешься – похож. Глаза стекленеют… Жутковато. А так-то – что?.. Человек.
Андрей представил себе, как Бутенин, вернувшись в свой полк, станет рассказывать друзьям новости, так сказать, из первых уст. И вокруг него будут колготиться, просить – еще расскажи, еще! Он будет доволен, что один – один! – знает всю правду.
Андрей усмехнулся и промолчал. Бутенин же не мог успокоиться.
– Мне тоже доводилось, – вдруг признался он, глядя на свои руки. – Одного сам пристрелил, пленного. Куда девать было? Сами чуть не пропали, не отпускать же… А матерый был офицерище, злой. Да еще раненый, правда, не сильно. Я наган наставил… А он не боится, хотя ведь знает, что шлепну! Понимаешь? Хоть бы чуть струсил. Гордый был. И спокойный какой-то… Только плюнул. – Бутенин незаметным движением утер щеку. – С той поры и зарекся. Кого в расход надо – вон комендантский взвод, ихняя забота… А что, Андрей Николаич, они потом не мучают?
– Кто?
– Да эти… Мертвые…
– Меня не мучают. Мертвые живых не мучают. Обычно все наоборот.
– Хладнокровный ты человек, – будто бы позавидовал Бутенин и вздохнул. – А кто со стороны бы послушал? Ведь как забойщики со скотобойни. Разговор-то меж нами какой? Какой разговор-то?!
Андрей отставил стакан и решительно подошел к двери купе.
– Хочешь совет? Если ты человек военный – выбрось все из головы. Забойщики – это непрофессиональный сброд, банда. А солдат всегда выполняет свой долг. И получает за это награды… Не мы придумали!
Он приоткрыл дверь и обернулся к Бутенину, напряженно стоящему за спиной.
– Знаешь, какая между нами разница? По большому счету?
– Какая? Ты – арестованный, я – конвойный…
Андрей поморщился, однако сказал терпеливо:
– Ты еще будешь убивать, а я – нет. Нет! Понял? Никогда! – Он взял его за ремень портупеи, подтянул к
