себе. – А знаешь, чему я радуюсь? В чем покой нахожу? Теперь – только меня можно убить. А я уже никого! И это хорошо, что меня расстреляют. В этом есть момент искупления. Понимаешь?
– Нет! – прошептал Бутенин и потряс головой. – Не понимаю…
Солнечные пятна метались по стенам, словно отблески далекого пожара, искрилась влажная земля, космы паровозного дыма закручивались в спираль и ввинчивались в небо.
– А я вот свою разницу между нами вижу, – вдруг сказал Бутенин. – Разница в том, Андрей Николаич, что я из простых людей, а ты – барин.
– Ну-ка, ну-ка, – оживился Березин. – И тут классовость?
– А как же! – обрадовался Бутенин. – Когда я понял всю классовую разность – сразу стало ясно, что почем, до самых до корней. Умнющий был человек Карл Маркс. Как озарение было – вон от чего все происходит!
– Так от чего? – поторопил Андрей.
– Я из трудовых людей, – немного помолчав, заговорил Бутенин. – Меня к труду приучали, так сказать, на мирное дело настраивали. А из бар все больше офицеры, военные. У них в домах глянешь – сабли, ружья, пистолеты. Даже шпаги и мечи попадаются. С детства ребенка воевать учат, на лошади ездить, рубить, стрелять…
Андрей усмехнулся, но сказал сухо и отрывисто:
– Убивать было противно любому человеку. И ты не старайся, Бутенин, привязать сюда классовые отношения. И Карл Маркс не привяжет.
Бутенин упрямо покусал губу.
– Не-ет, все равно… Классовая разность! Я ведь тебя не осуждаю, Андрей Николаич, и обидеть не хочу… Но все зависит от того, в чьих руках средства производства и какого они вида! Соха или ружье!
– А как же защищать отечество-то? – в упор спросил Андрей. – И ты запомни, Бутенин! Нас учили защищать Россию, а не убивать друг друга! А вот Маркс учит другому! Пойди, говорит он, и отыми богатство! Оно – твое, и ты – гегемон!
– Маркса не трожь, – тихо и сердито проговорил Бутенин, и лицо его, мгновение назад живое и осмысленное, стало непроницаемым, тяжелым. – Разве вы его защищали, отечество-то? Солдат! Крестьянин! А вы командовали. И потом, надо ли было его защищать, такое отечество?
– Какое – такое? – осторожно спросил Андрей, ощущая прилив гнева. Закололо в кончиках пальцев, трогающих шрам.
– А бесправное и эксплуататорское! Да гори оно синим пламенем! Вот революция – другое дело. Революция наша, рабоче-крестьянская, значит, народная. Между прочим, я доброволец, и за революцию мне жизни не жалко.
– Что ж, значит, до революции у нас отечества не было? И России не было? – Андрей смотрел в окно, чтобы не показывать Бутенину своих глаз: вдруг отчего-то накопились слезы. – Откуда же тогда все это взялось?
– Я не говорю, что не было, – поправился Бутенин. – Было…
– А что я сейчас защищаю? Вернее, защищал? – спросил Андрей. – И те сорок тысяч офицеров, которые в Красной Армии?
– Вот это мне и интересно! – подхватил Бутенин, оглядываясь по сторонам, словно ища единомышленников. – Давно думаю, а спросить не у кого. Первый случай выпал, чтобы вот так, с глазу на глаз. Я же не верю, что вы с открытой душой в революцию! Убейте меня, не верю. Какой-то расчет у вас…
– Тебя, Бутенин, когда-нибудь погубит подозрительность, – сказал Андрей, теряя интерес к разговору. – Классовое недоверие…
– Это – революционная бдительность! – подчеркнул Бутенин. – Так ответь: что теперь защищают бывшие офицеры?
– Отечество.
– Какое? Новое или старое?
– Отечество всегда одно, если оно – отечество!
Бутенин замолчал, сосредоточенно перебирая ремни на груди. Побагровевшее лицо набрякло, тугой ворот гимнастерки давил горло.
По вагону медленно шел комендант поезда – сутулый, не–определенного возраста человек с маузером у тощей ноги. Мешковатая военная форма из дорогого сукна топорщилась на плечах, словно надетая на кол; громко скрипели сияющие офицерские сапоги. Комендант молча прошел мимо, слегка задев Бутенина, однако цепкий, исподлобья взгляд, брошенный вскользь, завораживал, притягивал внимание. Хотелось смотреть ему в спину, и Андрей проводил его глазами до тамбурной двери.
Комендант через минуту шел уже назад, краснолицый и взбешенный. За ним плелся красноармеец в исподней рубахе, тянул на ходу:
– Ну, пускай хоть до Уфы? А-а?.. До Уфы?..
Остановившись на мгновение, комендант ударил красноармейца в живот, сказал громко, врастяжку:
– Девку ссади!
Тот согнулся, пережидая боль, покивал головой. Комендант прошел мимо Андрея, зацепив его локтем, и дернул на себя тамбурную дверь.
Красноармеец поддернул штаны и, оглянувшись на дверь, за которой скрылся комендант, принял вид веселый и независимый.
– Уфа скоро? – спросил Андрей.
Красноармеец спокойно раскурил самокрутку – хозяином чувствовал себя в поезде, – ответил неторопливо:
– К утру будем, ежели пар хороший.
И пошел, посмеиваясь и держась одной рукой за живот.
На лице Бутенина играл румянец, словно его только что уличили в чем-то постыдном. Он прятал глаза, одергивал подол гимнастерки.
– Под Уфой в восемнадцатом… – начал было Андрей и осекся.
– Зверь! – выдавил Бутенин. – Революцию пачкает!
– О ком ты?
– О коменданте… Да и тот хорош. – Он кивнул вслед красноармейцу. – Разврат, мордобой!.. Все они такие, кто на поездах личных катаются. Зажрались, паскудники!
– Нет, Бутенин, – спокойно бросил Андрей. – Они оба за революцию головы положат. Это их революция и власть. А значит, все можно. Они – гегемоны.
– Сволочи они, – процедил Бутенин.
– Мне в степь надо, – сказал Андрей. – Хотя бы на час. Недалеко тут, под Уфой. Схожу к кургану и назад. Его с дороги видно.
– Ты что, Андрей Николаич? – теперь уже возмутился Бутенин. – От поезда отстать?
– А ты поезжай, я догоню, – пообещал Андрей. – В Уфе и догоню. Только туда и назад. Наверняка больше не увижу, а мимо едем.
– Невозможно! – отрезал Бутенин. – Запрещено!
Андрей смерил его взглядом, бросил сквозь зубы:
– Так уйду.
Бутенин перекрыл собой коридор, скомандовал, будто тюремный надзиратель:
– Гражданин Березин, пройдите в купе!
Андрей зло рассмеялся, похлопал конвоира по плечу:
– Служи, служи, служивый.
В купе он лег на полку вниз лицом. Ощупал пальцами щеку. Рана давно зажила, хотя долго гноилась и болела; шрам остался широкий, рваный, стянул кожу на скуле, иссушил и обезобразил лицо. Правый глаз на ветру теперь слезился, и слезы стекали по шраму, будто по руслу. Пальцы помнили каждую его рытвинку, каждый бугорок, но всякий раз, трогая старую рану, Андрей как бы заново обнаруживал ее на своем лице. Он привык к ней, как привыкают к новой одежде или к очкам, и если бы шрам не притягивал внимания
