испугался, каркнув по-вороньи.
Потом он увидел Ковшова. Тот шел с мешком, озирался и держал карабин наготове. И ел хлеб на ходу, кусая прямо от каравая. Ни слова не говоря, он вытряхнул перед Андреем мешок и, словно наработавшийся мужик, вытер лоб, встал, ожидая похвалы. На траве лежала скомканная крестьянская одежда: портки, рубахи, а еще – сапоги и два больших каравая.
– Переодевайся! – приказал Ковшов. – А то нас первый же беляк к стенке приставит… И ешь! Ешь, чтоб сила была. Хлебец-то – из печи токо…
Андрей потянул к себе рубаху-косоворотку, помял в руках. От нее шибало крепким потом, на животе проступали масляные пятна, а спина рубахи была еще мокрая.
Андрей откинул рубаху.
– Ты что? Одевай! И ходу! – распорядился Ковшов. – До деревни тут пять верст. А ну если выследили? Из кустов стрелят и…
Сам он бросил карабин и торопливо стал переодеваться. Натянул штаны, сапоги, сунулся головой в рубаху, но замер, видя, что Андрей по-прежнему сидит, уставившись в траву.
– Чего ты? Не с убитого же снято… Не брезгуй, не чужое. Наш мужик.
Андрей встал и, шатаясь, пошел к лесу. Ковшов догнал:
– Куда?! Ты что, умом тронулся? Одеваемся и уходим!
Столкнуть с дороги Ковшова Андрей бы не смог. Он обошел его и упрямо зашагал в лес. Ковшов вновь настиг, рванул за плечо.
– Морду воротишь? Чистенькое тебе подавай! – постучал себя в грудь. – Мы все одним потом воняем! Все! И в дерьме все уделались! Не отмоемся! Победим – тогда отмоемся! Все грехи смоем… Думаешь, мне легко отбирать было? Старик на коленях стоял! А баба голосила – век помнить буду…
Вдруг совсем рядом, на высокой березе, снова закуковала кукушка. Андрей отыскал ее взглядом и стал считать – четыре, пять, шесть… Не сводя глаз, пошел к березе: чтобы кукушка не обманула, надо обнять дерево, на котором она сидит, и попросить: «Кукушка-кукушка, говорят, ты болтушка. Да ты всем ври, а мне правду скажи: сколько лет жить суждено?»
– Эй, вернись! – крикнул Ковшов.
Андрей обнял березу и увидел, что Ковшов стоит с карабином в руках. «Кукушка-кукушка», – сказал про себя Андрей, но Ковшов вскинул ствол и выстрелил вверх.
– Предупреждаю! – заорал он. – Или со мной пойдешь, или сам же грохну! Слышь?!
Кукушка сорвалась с дерева и улетела подальше от людей. Андрей последил за ее полетом и неторопливо зашагал следом. Он чувствовал: Ковшов выцеливает его и ждет момента, когда Андрей не выдержит и оглянется.
Андрей не оглянулся. Он брел по лесу, от дерева к дереву, и с каждым шагом они все надежнее заслоняли его от смерти…
14. В ГОД 1917…
Свободненский кузнец Анисим Рыжов вернулся с каторги в апреле. Пришел в село по-воровски, ночью, голодный и насквозь мокрый: лед на речках уже вспух, посинел и едва держал человека. Через Повой, побитый полыньями и вымоинами, он полз по горло в снежной каше и не чувствовал холода. Дом его светился на угоре высокими окнами. Анисим постоял у заплота, перевел дух и прямым ходом направился в кузню, темнеющую на задах усадьбы. Впотьмах нашарил скобку, отворил дверь и шагнул к козлам у горна, где всегда стояли инструменты. Под ногами за–гремело железо, руки наткнулись на перевернутую чурку с наковальней. Во дворе забрехала собака. Анисим замер на миг, принюхиваясь к запаху окалины и стылого железа, потом отшвырнул с пути тяжко вздохнувший мех и отыскал в темноте козлы. Инструментов не было. Под руки угодили сломанные клещи да тяжелый бородок на длинной ручке. Между тем пес рвался на цепи, чуя чужого, будил и будоражил соседских кобелей. Анисим выдернул из козел бородок, нащупал разбитый в гриб обушок, привычным движением осадил его на черне: ничего, и такой инструмент сойдет…
Анисим миновал последний проулок и взбежал на крыльцо Досиной избы. Дверь оказалась незапертой. Тащить или грабить здесь было нечего, кроме бесштанной ребятни, поэтому хозяин не закрывался и спал спокойно. Анисим вошел в темную избу и ощутил лицом теплую печь. Сопенье и храп доносились со всех сторон. Никто не вскакивал на собачий лай, не льнул к стеклу, всматриваясь в ночь. Анисим прошел наугад в горницу, сунулся руками в смутно белеющую постель, рывком сбросил лоскутное одеяло. Сухая черная старуха приподняла седую голову и зашамкала проваленным ртом; темная скрюченная рука сотворила крест.
– Где постоялец? – спросил Анисим.
– Феодосий… – слабо позвала старуха, вжимаясь в угол.
– Святый боже! – ахнул Дося, посвечивая лысиной. – Никак, Анисим?
– Я это, я, – успокоил Рыжов. – Ну, выказывай ирода своего!
– Дак нету его! – чему-то обрадовался Дося и спустил с печи босые крючковатые ноги. – Как тебя угнали, он в Березино подался.
Анисим поиграл бородком, сунул его за опояску и прижался к печи: от тепла заныли руки, жгучая боль потекла по телу.
– Собирайся, со мной пойдешь, – твердо сказал он.
– Дак что за дело у тебя, ночью-то? – Дося не дышал.
– Тебя не касается… Только укажи.
– Потерпел бы до рассвета, – испуганно посоветовал Дося. – А там каждый укажет…
– Нет больше моего терпения, – выдохнул Анисим. – И так терпел…
– Ой, худое ты задумал, Анисим Петрович, – простонал Дося. – Ведь он нынче во-он где! Рукой не достанешь…
– Достану! – рявкнул Рыжов и сволок Досю с печи. – Одевайся!
– А ты не командуй! – вдруг огрызнулся тот. – Не командуй в моей избе! Нынче власть народная, дак все равны. Царя вон батюшку и того скинули, а тебя…
Анисим схватил Досю за шиворот, встряхнул так, что затрещала рубаха и вмиг обвисли плечи.
Дося сдернул с веревки портки, запрыгал на одной ноге, стараясь угодить в штанину.
Анисима вновь клонило в сон, тепло и боль дурманили голову. В горнице молилась старуха и тоненько, по-кошачьи, плакал ребенок.
– Анисим Петрович! – вдруг спохватился Дося. – А ты какой партии будешь? Какой веры?.. Есть антихристы, большаки-меньшаки есть, а ты?
– Каторжанской я партии, – наслаждаясь теплом и полусном, вымолвил Анисим. – Самой народной.
– Во-он как. – Дося сунул ноги в опорки пимов. – Тебе срок вышел или утек?
– Меня революция выпустила…
– А-а, – протянул Дося. – У нас такой партии еще не бывало… Дак тебя тоже в начальники выберут? У нас от всякой партии выбирают. От большаков Ульяна Трофимовича, конюх-то у барина был, помнишь?.. От меньшаков Елизара нашего. А Пергаменщикова – от антихристов. Черное знамя себе сшил…
– Я его казнить буду! – очнулся Рыжов. – Смертью карать!
– За что? – ахнул Дося.
– Чтоб народ не смущал.
– Дак он же за народ стоит! И от народа в начальники выбран.
Дося вывел из сарая малорослую монголку, накинул хомут, торопливо завел в оглобли саней. Анисим сел на голые сани, скрючился, стараясь сохранить парное от мокрой одежды тепло, стиснул зубы. Поругиваясь, Дося заправил дугу в веревочные гужи, засупонил кое-как, подтянул чересседельник и стал вязать вожжи. Анисим не выдержал, перепряг коня, подвязал, подправил сбрую, вздернул голову лошади к дуге, затянул повод через кольцо и сам взял вожжи.
– Но, пошла!
Монголка потрусила мелкой рысью, загремели полозья по стынущему, леденелому снегу, и враз по всему селу забрехали собаки.
– Елизара бы кликнуть, – стонал Дося, держась за разводья саней. – У него и лошади справные, и ростом эвон какой, не гляди, что в меньшаки записался…
– У тебя хлеба нету? – вдруг спросил Анисим. – Есть хочу – помираю…
