– Дак хлебушек дома остался! – спохватился и обрадовался Дося. – Может, вернемся да поедим? Поди, щи-то горячие стоят, а?.. И самогоночки найду!
– Вытерплю, – сквозь зубы выдавил Рыжов. – Потом и погулять не грех.
В Березине над банями курился дымок, и сивушный запах, особенно острый на морозе, резал ноздри. Самогонный дух стоял по всему селу, мерцали в воздухе искры, сверкали низкие банные окошки, неплотно занавешенные от чужого глаза; казалось, Березино живет накануне большого праздника или готовится справить сразу много свадеб – чуть ли не в каждом доме.
Анисим остановил коня возле церковного погоста, бросил вожжи.
– Где?
Дося, не слезая с саней, вытянул руку и указал куда-то в темноту:
– Должно, тама…
Высокий дом с крытым двором чернел среди верб и с виду казался нежилым, хотя над трубой реял искристый дым и в окнах багрово отсвечивало невидимое пламя. Рыжов перекрестился и выдернул из-за пояса бородок.
– Иди вперед. Постучишься, скажешь – дело срочное, – научил он Досю. – Да потом под руку мою не суйся…
– Погоди-ка, Петрович. – Дося поймал его за длинный рукав. – Ежели ты на лихое дело без идеи решился – я с тобой не ходок. Я вон на своего конька – и меня тута не было. Ты ведь супротив настоящей власти идешь, супротив политики…
– Ну хватит болтать! – обрезал его Рыжов. – Ступай вперед!
– Э-э, нет, – заартачился Дося. – На берегу договариваются. Нынче идей-то развелось, как горшков на ярмарке. И все лихоборные. Я ж твоей партии не знаю. Вот и разъясни мне политику. Товарищ Пергаменщиков – старый борец, а ты, Анисим Петрович, давно ли в борцы вступил? Знать не знаю такого борца. У товарища Пергаменщикова идея – чтоб власти никакой не было. А у тебя?
– A у меня – чтоб власть крепкая была и суровая! – Анисим притянул Досю за кожушок, другой рукой показал в сторону дома, потряс ею. – И чтоб таким вот и в ум не приходило народ русский будоражить!
– Значит, ты за старый режим, за царя, – определил Дося. – Не пойду с тобой. Я за селом тебя подожду.
Он дернул вожжи, понукнул, но монголка и ухом не повела. Рыжов вытащил Досю из саней, сунул лицом в зернистый, как соль, и звенящий под сапогом снег.
– Я в царской каторге натерпелся… – тяжело задышал он. – Меня революция освободила… Мне революция волю дала…
Дося стонал, упирался растопыренными руками и силился что-то сказать. Анисим поставил его на ноги: с изрезанного снегом лица текла кровь. Монголка испуганно шарахнулась к церковной ограде, заступила оглоблю и забилась, раскорячившись. Неподалеку во дворе забрехала собака. Анисим оставил Досю, усмирил коня и привязал его к забору.
– Пошли, – бросил он и направился к дому.
– Вам волю дала, – бормотал Дося, шагая сзади, как пьяный, – а народ в снег мордой тычете. Насилие над народом… И хоть бы политику растолковали, хоть бы для начала сагитировали…
Во дворе, предчувствуя ненастье, валялся конь, у самого крыльца стояла распряженная кошева с медвежьей полостью, и поднятое дышло напоминало железнодорожный шлагбаум. Анисим знал, что здесь жил ссыльный поляк Пан Сучинский. Еще в молодости угодив в Сибирь за крамольные дела, он отбыл положенный ему срок, однако на родину не вернулся. Лет двадцать, пока были и сноровка, и сила, Пан Сучинский проживал в городах, промышляя единственным делом, которое знал до тонкостей, – картежной игрой. Бывал и богат, и нищ; доводилось ему сиживать и за зелеными сукнами именитых купцов, и за голыми досками тюремных нар, пока однажды его не уличили в шулерстве. Игра шла по-крупному, а поэтому и били здорово, и потом больше уже никто не садился с ним за карточный стол.
С той поры Пан Сучинский и поселился в Березине. Поначалу натерпелся он от местных баб. Раза два ему устраивали «темную», поджигали, били стекла, обливали помоями, ну а уж приморозить ему двери зимой считалось привычным делом. Мужики ненавидели его, но чуть ли не каждый вечер собирались к нему, несли самогон, сало, хлеб и картошку – игра шла на натуру. Пан Сучинский старел, но продолжал обирать мужиков. Вконец обозленные и отчаявшиеся бабы как-то раз сговорились, наняли знахарку, и та напустила на картежника страшную порчу: Пан Сучинский ослеп.
Рыжов подтолкнул Досю к двери. Несмотря на позднюю ночь, в избе топили печь, блики огня играли на заплаканных окнах. Дося постучал кулаком и отпрянул к косяку. Анисим встал с бородком в руке за его спиной, подоткнул полы одежины за пояс, чтобы не мешали ногам.
– По какой нужде? – спросил из-за двери Пан Сучинский.
– Это я, – сказал Дося, стирая кровь с изрезанного снегом лица. – Товарищ Пергаменщиков у меня на постое стоял…
Через секунду брякнул запор, и дверь распахнулась. Оттолкнув Досю, Рыжов бросился в черный проем, сбил кого-то с ног и ворвался в избу. Огонь полыхал в печи, и в его свете, словно в отблесках пожара, разметавшись на полу, спало человек двадцать полуголых мужиков. Анисим инстинктивно пригнулся: сухой банный жар опалил лицо. В этот момент кто-то прыгнул ему на спину, кто-то повис на руке, и, не удержавшись, он сунулся головой вперед, подломился в ногах и рухнул прямо на распаренных спящих людей…
Он отбивался лежа, елозил на спине, наугад тыча кулаками и отлягиваясь от наседавших мужиков. Мужики скручивали его молча, старательно. Волосяной веревкой схватили руки у локтей, спутали ноги и, оставив посередине избы, отпустили, расселись по лавкам и только тогда начали спросонья зевать, тереть опухшие глаза и таращиться на пленника. Многие из мужиков были знакомы Анисиму – не первый раз схватывался с березинскими; он отворачивал лицо и глядел в пол – может, не признают…
– Никак, Рыжов? – вдруг спохватился Митя Мамухин. – Вот вам крест, мужики…
– Струмент-то его, – подтвердил барский табунщик Понокотин, мужик неторопливый и смирный. – Кузнечный струмент… А самого-то не признать, вон бородищей зарос.
– Да он! Он! – возликовал Мамухин и засмеялся. – Анисим, дак ты на кого шел-то?
– Одно слово – каторжный, – тяжко вздохнул пожухлый Пан Сучинский, единственный одетый среди мужиков. На его губах была кровь, и Анисим понял, что зацепил старика, когда врывался в избу.
– Ты хоть знаешь, куда попал-то? – все смеялся Мамухин. – Прямо, так сказать, в руки власти!
Анисим не уловил момента, когда растворилась эта загадочная стеклянная дверь. Но мужики разом обернулись и замерли, потупившись.
В дверном проеме стоял Пергаменщиков. Анисим не узнал, а скорее угадал, что это он: худое лицо с бородкой, изнуренное тело, одрябшие мышцы под сероватой кожей, босые побитые ноги. Какая-то бесформенная белая тряпка была обмотана вокруг плоских бедер; и это его одеяние подчеркивало сходство с тем образом, от которого Рыжову стало не по себе. Он ошалело уставился на Пергаменщикова, а рука сама собой потянулась ко лбу, чтобы перекреститься. В следующее мгновение он справился с собой, но неприятный холодок остался в груди…
– Развяжите этого человека, – негромко и как-то невнятно попросил Пергаменщиков. Мужики, однако, поняли, немедленно и с прежней молчаливостью сняли веревки с Рыжова, замерли в ожидании.
Анисим размял руки, но остался сидеть на полу посреди избы.
– Верните ему, что отняли. – Пергаменщиков устало махнул тонкой рукой.
Понокотин повертел в ладонях бородок и подал Анисиму, предупредив взглядом из-под тяжелых бровей: не балуй!..
Рыжов взял инструмент и положил на колени.
– Так убей же меня, – тихо и спокойно сказал Пергаменщиков. – Ты ведь шел убить?
– А если убьет, мужики? – прошептал кто-то за спиной.
– Не бойтесь, люди, – промолвил Пергаменщиков. – У него рука не поднимется…
Рыжов глядел на бородок и чувствовал, что рука и впрямь не поднимется. Он вдруг понял простую и ясную мысль: зло в душе перегорело напрочь, и теперь не то что убить человека, а и пальцем тронуть его не сможет. А Пергаменщиков ждал с прежним спокойствием и даже сделал к Рыжову несколько шажков, едва касаясь пола истертыми до сухих мозолей ногами.
