теребил пальцы и отвлеченно бегал взглядом по столешнице.
– Ладно, – согласился вдруг Рыжов. – Накормим мы народ, а дальше что? Еще одну революцию делать?!
– А ты попробуй-ка напои-накорми Россию-матушку! – усмехнулся Журин. – Попробуй, чтоб все довольные были! Да ни в жизнь не будут! Так что дальше и заглядывать не стоит.
– Да хоть скотину возьми, лошадей, к примеру, – подал голос Понокотин. – Всегда их надо чуть-чуть недокармливать. Иначе зажиреют кони – какой толк? А недокормленные, они и работают хорошо, и опять же пасутся-едят – беды нет, с корнями траву хапают. Чуешь, куда клоню? А у нас еще нынче забота – кровопийцев к ногтю взять. Вот какое дело, чуешь?
– Да уж чую, – отчего-то хриплым и сдавленным голосом сказал Рыжов. – Только ведь народ не скотина, чтобы его недокармливать…
И вдруг возникла какая-то стыдливая пауза, словно перед честным народом у кого-то свалились штаны, и теперь всем неловко, и надо делать вид, что ничего не случилось. В углу под вешалкой, согнувшись пополам, кашлял и краснел от натуги Дося. Он все-таки подавился, и чтобы не выкидывать нажеванное мясо, он вывалил его в ладони и держал перед собой так, будто собирался кому-то подать.
Рыжов тоже умолк и стоял в неловкости среди избы, озирался и искал глазами сочувствия или поддержки. Но мужики глядели всяк в свою сторону, но больше на Пергаменщикова, причем не выше его подбородка, словно смотреть ему в лицо запрещалось.
Пергаменщиков медленно поднялся из-за стола и шагнул к Рыжову. Тот отступил назад и стиснул кулаки. На лбу его вздулась синяя жила, заострился крупный нос. Потапов вскинул глаза на пустую божничку и мелко перекрестился.
– Я не стану править тобой, – сказал тихо Пергаменщиков. – У анархистов другая программа… Живи как хочешь, ты – вольный. Мы освободили народ и теперь уйдем. Наша миссия окончена.
Еще несколько секунд была тишина. Рыжов ощущал желание защититься рукой, но только крепче сжимал кулаки, чтобы не выказать намерения.
– А как с кровопийцами-то? – громко спросил Понокотин. – Зорить же собирались!
Пергаменщиков не ответил. Он опустил глаза к полу и медленно скрылся за дверью горницы маленькими, девичьими шажками.
И лишь затворилась за ним дверь, как мужики повскакивали со своих мест и заговорили разом, гневно. Рыжов таращил глаза на яростную толпу и отступал к выходу. Елизар поспешно набросил ему на плечи армяк, всунул в руки опорки валенок и сам, как бы прикрывая его от мужиков, пятился следом…
В то же утро, когда рассветный ветер зашелестел в голых деревьях и забренчали сосульки на ветках, конюх Ульян Трофимович вышел на двор, чтобы заложить коней, но остановился в раздумье: запрягать кошевку было уже поздновато, за прошлый день на солнцепеках вызрели проталины, а сама дорога взялась льдом и почернела; но и бричку закладывать было рано – не годился еще путь для летнего колеса. Так ничего и не придумав, он пошел спросить к барину Николаю Ивановичу и возле крыльца столкнулся с Прошкой Грехом.
– Беда, Ульян! – выпалил Прошка. – Зорить идут!
– Что мелешь-то? – отмахнулся тот, но огляделся. Над деревней по склону холма висел предрассветный покой, не дымили даже трубы над крышами, лишь кое-где над банями курился парок от ночной самогонной работы да тонко звонили сосульки на старых тополях. Однако в этой мирной тишине угадывалась тревога: молчали петухи и где-то за церковью завывала, будто пробуя голос, собака.
– Ворота! Ворота закрывай! – распорядился Прошка. – Я зятька подниму!
– Не закрываются ворота-то, – чувствуя неожиданную обозленность, сказал Ульян.
– А ты закрой! – рассердился Прошка и взбежал на крыльцо.
Николай Иванович торопливо одевался в передней, рядом суетился Прошка.
– Что там, Ульян Трофимыч? – спросил барин. На бледном лице его расползались красные, нездоровые пятна, руки мелко тряслись, пуговицы не попадали в петли.
– Да не решатся! – заверил Ульян. – Пошумят да разойдутся.
Николай Иванович шатнулся к нему, заговорил взволнованно, сбивчиво:
– Ты правду скажи… Скажи как есть, не скрывай… Совет-то ваш что надумал?.. Семья у меня, сын больной. Скажи – я уеду в Есаульск, к брату…
– Ты, Иваныч, не волнуйся, – с внутренним напряжением сказал Ульян. – Я как большевик самоуправства не позволю.
А барин уже хватал его за руки, спрашивал и молил одновременно:
– За что они так-то, Ульян? За что? Хорошо ведь жили, мирно! Как родные ведь жили! Что ж люди добра не помнят?
Прошка торопил и подливал масла в огонь:
– Идут! Ой, идут, ироды ненасытные! Сколь домов уже попалили! Сколь, слышно, народу сгубили!
– Замолчь! – вдруг рявкнул Ульян, багровея. – Панику развел!
С империалистической он вернулся контуженным, часто маялся от головных болей, и прежде спокойный, медлительный мужик стал нервным, припадочно-яростным до зубного скрежета. Прошка отскочил к двери от греха подальше и глянул оттуда с затаенной злостью. В доме Ульяна побаивались, и кажется, пугался его нетерпения даже сам Николай Иванович.
– Сидите дома! – заявил Ульян. – И не суетитесь! Сам говорить буду.
С высокого барского крыльца было видно, как толпа, разредившись, подтягивается к усадьбе, рыскали среди нее верховые, скрежетали полозьями по льду дровяные сани и розвальни, доносились женские и детские голоса…
Ульян встал в воротах и краем глаза увидел, как на крыльцо, не удержавшись, выходят домочадцы – суетится Прошка Грех, обнимая дочь, плачет барыня Любушка (ее так и звали всю жизнь), белеет узким лицом отравленный газом хозяйский сын Александр, и сам Николай Иванович, взволнованный, нетерпеливый, встал и оперся о перила, словно собрался говорить торжественную речь. Ульян хотел крикнуть домочадцам, чтоб убрались с глаз долой и не дразнили людей, однако толпа подпирала, сгрудившись у ворот, и уже раздавались возгласы – задние торопили; махал рукой, словно шашкой, табунщик Понокотин на сером коне – пошел, поше-ол! И сколько ни шарил Ульян взглядом по толпе, выискивая главного подстрекалыщика на худое дело – анархиста Пергаменщикова, тот будто в воду канул. Занятый этим поиском, Ульян как-то сразу не вгляделся в лица – они пробегали перед глазами, словно листья под ветром, и только заметив перекошенное лицо Понокотина, разинутый в крике рот, Ульян глянул на остальных и невольно отступил на шаг. Он хорошо помнил эту решимость еще по схватке со свободненскими на лугу – гнев тлел в глазах, как тлеет сухое, выветренное гнилье, и даже на лицах женщин проступали от напряжения скулы.
– Не пущу, мужики! – крикнул Ульян, чувствуя, что все слова напрасны. – Не позволю самоуправства!
Он заметил Журина – может, потому, что тот энергичней всех двигался в толпе, пробиваясь вперед, – и крикнул теперь ему:
– Одумайся! На что идешь?! На разбой?!
– А-а, заговорил-то как! – отчего-то возрадовался березинский лавочник и распушил приколотый на груди большой красный бант.
– Большевик, а барина защищает! – гарцуя на лошади, провозгласил Понокотин. – Вот ихняя политика!
– Я по совести защищаю! – взъярился Ульян. – По справедливости! – И оглянулся на крыльцо: там уже никого не было, лишь Прошка Грех высовывался из парадных дверей.
– А мы по велению власти идем! – Журин снова тронул бант. – По воле народа.
Толпа качнулась вперед – задние напирали, – втиснулась в ворота и, будто сквозь узкую горловину сосуда, хлынула во двор, рассыпаясь веером. Потащили за собой и Ульяна. Он отбивался, чувствуя, как припадок сводит судорогами тело, а перед глазами возникает багровый брезжущий свет.
Еще одна заминка и неразбериха возникли у крыльца дома, где Прошка Грех выскочил навстречу с американским винчестером, но выстрелить не успел даже в воздух. Прошку сшибли на землю, разбили о столб ружье, и дальше все уже пошло без задержки. Возле крыльца толпа сама собой делилась на два
