и, пока ждал, когда в канцелярии соберут нужные документы, не вытерпел, спустился в подвальные камеры. Здесь его знали в лицо все, до последнего надзирателя. Знали и тогда, и сейчас, поэтому пропускали без звука. Он прошел вдоль длинного ряда железных дверей и точно остановился возле «своей» – ноги еще помнили… Кивком головы попросил надзирателя открыть.
Все было по-прежнему. В тюрьмах никогда не меняется интерьер, только вот люди другие. А какие люди, такая и камера.
Арестованные, оторвавшись от своих тоскливых дел, пристально следили за Андреем. Он чувствовал на себе сразу все десять пар глаз, они спрашивали – зачем? за кем? – и было слышно, как дрожит дыхание. На нарах возле маленького, спрятанного в каменную трубу оконца, на его, Андрея, «месте», лежал бородатый мужик в изношенной грязной гимнастерке.
– Ну-ка, встань, – сказал ему Андрей.
Тот неторопко поднялся и молча стал накручивать обмотки.
– С вещами? – спросил он, глянув исподлобья. – Иль уж без?..
Андрей молча лег на нары. Хрустнул под спиной соломенный, свеженабитый матрац, перед глазами встал истрескавшийся серый потолок. Он сразу ощутил тепло, исходящее от нар: нагрел мужик его место. Рисунок трещин не изменился, разве что добавилось копоти и легли на потолок новые светотени. Неясный лик человека с широко разинутым ртом, лежащий конь, а прямо в зените – страшная, полузвериная морда.
– Что, начальник, примеряешь? – съехидничал неприятный, дребезжащий голос невидимого человека. – Не леживал, поди…
Мужик, кому достались нары, стоял с обмоткой в руке и недоуменно комкал замусоренную бороду.
Андрей, не проронив ни слова, встал и вышел из камеры. Надзиратель смотрел в пол. Он-то, знакомый, почти родной, – уши помнили его шаги, его дыхание и то, как он вставляет в скважину и проворачивает ключ, – все понимал.
Начальником чрезвычайки в Ачинске был моряк, занесенный революционным ветром в глубь материка. Невысокий, коренастый, с цепким испытующим взглядом, он походил на тех матросов, что рисовали на плакатах. Не хватало разве что пулеметных лент и бескозырки. Фамилия его звучала несколько смешно, однако, когда ее произносили, было не до смеха – Недоливко.
– Та ж мною дитэй пугают! – весело похвастался он неожиданно высоким, плаксивым голосом. – Недоливко преде и забере.
Он будто бы даже обрадовался приезду председателя тройки. Тюрьма была забита до отказа, людей держали уже в сараях, а вот что делать с ними, никто не знал. Хорошо, что возле тюремного забора день и ночь колготились родственники арестованных и кое-как подкармливали.
– Я уж как колоду тасую, тасую, – жаловался Недоливко, кивая на кучу дел. – Кого в распыл, кого на волю спущу, а места усе не хватае…
ЧК помещалась в здании бывшей полиции, тюрьма тоже перешла по наследству, и даже папки с делами были старые, царские, только вывернутые наизнанку. Андрей начал просматривать дела – а было в каждом по две-три бумажки, исписанных неумелым, детским почерком. В основе дела чаще всего лежал донос работника сельского Совета о спрятанном оружии, о спрятанном хлебе, лошади, дезертире; милиционеры и просто сознательные граждане доносили о том, кто служил Колчаку, приводя целые списки подозреваемых в контрреволюции и дискредитации Советской власти. И чем больше читал Андрей, тем яснее осознавал, что все эти «дела» – клочки бумажек с детским почерком – не что иное, как детская игра. Собрались дети в купеческом доме, и, пока родители их заняты взрослыми делами и разговорами, они затеяли свое дело: нарисовали бумажные деньги, выправили самодельные векселя, долговые расписки и обязательства и вот теперь играют во взрослых. Играют по-серьезному, предъявляют друг другу счета, грозятся разорить или подать в суд, заключают выгодные сделки, кооперируются для новых дел, сговариваются о твердых ценах на товар, но стоит родителям кликнуть своих чад, как полетят на пол и превратятся в мусор невзаправдашние бумажки…
Эти же бумажки чаще всего превращались в приговор. Едва Андрей вывел первую резолюцию – освободить, как Недоливко стал цепляться за каждое дело.
– То, кажу, контра! – поначалу недоумевал он. – Як же ш отпускать? Колы не доказав, так докажу! Я ж вижу – контра!
Андрей молча накладывал резолюции. Недоливко возмутился:
– Ты шо ж, мне не веришь? Мне, пролетарьяту и революционному матросу?! Я ж змеюк этих насквозь вижу!
И вдруг, сменив гнев на угрожающий шепот, приказал предъявить мандат, который смотрел всего часа два назад. Андрей по-прежнему молча протянул ему свой мандат, не отрываясь от дел. Недоливко долго вчитывался в машинописный текст и мрачнел. Вернув мандат, он плотнее уселся на стуле, опустил голову на грудь, и лицо его постепенно стало наливаться серой, свинцовой тяжестью. Глаза сделались неподвижными, а на приспущенных веках проступили синие точки от въевшегося в кожу угля: Недоливко до германской работал на шахтах. Между тем Андрей рассортировал одну стопку папок и потянул к себе другую. Начальник чрезвычайки взорвался:
– Не трожь! Этих не дам! Не дам!
В тонюсеньких папках были дела заложников, заключенных в тюрьму еще в феврале.
– Я уразумел, шо ты за птиця! Дывитесь, мол, який я добрий! Узяв и распустив усю контру, котору Недоливко у тюрьму заховав! Авторитет себе робышь! Шоб слава пишла, який ты освободитель!.. Ни, Березин, я ж про тебя слыхав! Слыхав, як ты в красних карателях був! Як ты пленных з пулемету косив! – он погрозил ему пальцем и пристукнул кулаком по столу. – Ша, браток! Славу ты себе зробив вже, люди кажут, звирь Березин був, звирь… Потому тебя в ревтрибунал определили. А зараз ты грех перед народом искупаешь? И усю контру на волю? Ни, Березин, нам с тобой без заложников не можно. Меня давно бы уж вбилы, колы б я буржуев пид собой не держав. А тебя, ревтрибунал, и подавно.
Андрей выслушал его хладнокровно и все-таки придвинул к себе дела заложников. И замелькали перед глазами имена купцов, священников и престарелых офицеров-отставников. Отдельным списком шли жены и дети тех, кто не вышел из тайги и не сдался Советской власти. Недоливко следил за каждым движением, и когда Андрей обмакнул перо в чернильницу, лицо его, на минуту отмякшее, вновь окаменело.
– Заложников освободите сегодня же, – сказал Андрей. – Иначе завтра же подам телеграмму в Верховный Трибунал.
Недоливко кашлянул, сказал хрипло, вымученно:
– Добре, Березин, добре…
А ночью Андрей проснулся с предчувствием опасности. Ставший уже привычным и казавшийся надежным мягкий вагон навевал тревогу. За его стенками что-то происходило, близко шипел паровоз, слышались торопливые шаги вдоль насыпи. Тупик же, куда загнали вагон ревтрибунала, был далеко от станции и рельсы его давно заржавели. Андрей осторожно отворил окно и выглянул: неясные фигуры маячили между подкатывающимся паровозом и вагоном. Похоже, хотели зацепить. Не раздумывая, оделся и, прихватив маузер, выпрыгнул через окно на улицу. Часового почему-то не было, хотя, засыпая, он слышал его шаги.
Андрей выстрелил в воздух и пошел к прицепщику. Тот повернул к нему луч фонаря и замер.
– В чем дело? – спросил Андрей и оглянулся на стук вагонной двери: телохранитель Тауринс выскочил в исподнем, а в дверном проеме маячила белая фигурка Юлии.
– Велено перевести, – протянул железнодорожник и убрал фонарь.
– Куда и кем велено? – быстро спросил Андрей.
– Не знаю кем, велели, – уклончиво пробурчал тот.
Паровоз подкатился и стоял в сажени от них. Второй прицепщик, соскочив с буфера, протяжно зевнул.
– Дак чево?
– Кто велел вывести вагон из тупика? – Андрей приставил маузер к груди прицепщика. – Отвечай, быстро!
– Дежурный! – испугался тот, пытаясь оттолкнуть ствол. – Велел! Счас курьерский пойдет, дак зацепить…
