Андрей закрыл глаза и лег.
– Худо? – спросил мужик.
– Худо, брат…
– Дело-то совсем гиблое или надёжа есть?
– Нет надежды, – проронил Андрей. – Сразу круто взяли… Забьют.
Он повернулся на бок – болела спина и содранная под рубахой кожа. Грубая домотканая холстина при скользящем ударе словно наждачный камень обдирала кожу. Чтобы пересилить боль, он стал думать о детях. Вспомнил ласковые ручонки младшей, Лены. Когда Андрей сажал ее на колени, она немедленно вцеплялась в бороду и тянула, визжа от восторга. Боль от рук дочери тогда казалась сладкой. А старшая дочь, Любушка, пыталась защитить отцову бороду и выговаривала, воспитывала младшую. Люба возле матери взрослела быстро и в девять лет наполовину играла в маленькую женщину-хозяйку и наполовину была ею. Средняя же дочка, Лиза, росла тихой, задумчивой, словно осенняя лесная речка. Она донашивала платьица за Любой, добивала ее сапожишки, никогда не жаловалась ни на ушибы, ни на царапины и в этой нетребовательности чем-то напоминала Андрею маменьку, Любушку, мать Мелитину, и он иногда жалел, что имя ее было отдано старшей дочери.
Андрею стало легче, наступало какое-то заманчивое забытьё-воспоминание и утишало боль. Он стал думать о сыновьях и заулыбался разбитым лицом. Сыновей он держал в строгости, наверное, даже излишней, поскольку иногда становилось их жалко, а иногда – смешно оттого, что, строжась, в душе он ласкал их. Старший, Иван, уже вовсю пахал с отцом, плотничал и косил; Петр пока еще боронил, однако в нем угадывался человек, непригодный для крестьянского труда. Если Ивана в одиннадцать лет можно было назвать мужиком – и он все ждал, когда вырастет борода – признак мужика, то Петр, годом всего младше, был мальчиком. И все в нем – фигурка, голос, взгляд – было мальчиковое. Наверное, если бы в Березине была хоть одна книга, его было бы не оторвать от нее.
И так, перебрав своих детей, Андрей коснулся мыслью матери семейства, и все в нем замерло. Что, если они арестуют Любушку? И начнут пытать ее! В конце концов, они тогда вместе попали к Соломатину. И ритуал обязательно потребует свидетельства всех участников грязной сделки с врагом и бандитом.
Возьмут Любушку – могут взять детей!
Андрей, забыв о боли, сел на нарах и уставился невидящими глазами на мужика.
– Что? – спросил тот с некоторым испугом. – Ты чего?
Он уж разжал опухшие губы, чтобы сказать свои мысли вслух, однако увидел лицо соседа по камере и прикусил язык. Надо молчать. Этот мужик наверняка подсажен к нему, не зря толкует, что скоро на волю. Андрей помнил и знал, как в ЧК собирали разведывательную информацию об арестованных. Вряд ли что изменилось с тех пор. Разве что название – ОГПУ. Скажи он вслух – укажет свое слабое место. И тогда они не преминут им ударить по нему, а это будет больнее, чем сапогом в пах.
Ночью Андрей почти не спал. И не спасали воспоминания о семье, наоборот, охватывало беспокойство. Если они не тронут семью, то можно бороться с ними до конца. Пусть они выполняют свой ритуал, пусть ломают пальцы о его тело и отшибают ноги. И пусть потом все-таки подделают протокол, его подпись и признание. Зато у него начинается новый путь! Открывается дорога, по которой можно идти! Ведь Уход и поиск Лесов возник лишь тогда, когда не стало Пути. И жизнь в Великом Забвении была чем-то вроде распутья. Но вот постоял на нем, почитал надпись на камне и пошел.
И можно еще идти долго, если скоро не забьют или не тронут Любушку и детей.
Если тронут – придется принять на себя взятку, сговор, золотой песок. Семья – его заложники…
Наутро Андрея перевели в общую камеру, в ту, где он уже был. Сокамерники, увидев синее, распухшее лицо, сразу не признали в нем вчерашнего новичка. Андрей лег на свои нары возле параши и закутал голову кожухом. Пахло родным, домашним: кислым тестом, овцами, ивовой корой. Потом кто?то опознал его по одежде, и старший по камере велел ему перелечь ближе к окну. Андрей перебрался на новое место, и мужики, проникшись к нему, уселись рядом. Один из них склонился к лицу и спросил:
– Чего это они так?.. Нас тоже не по головке гладят, да полегше твоего…
– Потому что свой, – вымолвил Андрей. – Со своими можно и так…
Никто больше не переспрашивал, не уточнял, видимо, решив, что новичок – человек либо очень уж значительный для ОГПУ, либо совсем никчемный, если с ним не церемонятся.
Он же лежал и думал, что за один раз сразу получил все сполна, все, что эти мужики получали на протяжении одиннадцати лет, пока он жил в забвении под сенью Лесов, прикрывших его от мира. Он вспоминал брата Александра и прокручивал в памяти его судьбу. Скорее всего тогда, в восемнадцатом, Саша понял, что лишен Пути, и выбрал себе новый, неожиданный. Он ушел в монастырь, чтобы уйти от мира. Это тоже был Уход, но с той лишь разницей, что Возвращение последовало немедленно, но уже в другом облике, по другому Пути. Казалось, он всего лишь переоделся в рясу… А мать? И она после смерти мужа выбрала себе дорогу. И теперь где-то идет ею, если еще жива.
А ему, Андрею, открылся свой. И другого не будет.
… Неделю его не трогали, наверное, ждали, когда заживет. Андрей готовился к допросам и даже желал их, однако о нем словно забыли. Он заранее оторвал часть рукава от кожуха и все время держал за поясом, под рубахой, чтобы, когда поведут, незаметно положить овчину в штаны и тем самым защитить пах. Через неделю без всякого допроса его ввели в ту же следственную камеру и избили. На сей раз работали уже не следователи, а по виду такие же арестованные мужики. Били только кулаками, «по?честному», и не пинали, когда упал. В ту же ночь его стали допрашивать, причем совершенно другие люди, но вопросы задавались те же. Ничего не добившись, его отвели в одиночку с каменным полом, где из тюремной мебели была лишь одна решетка на окне. Четыре дня ему давали только воду, и то около литра в сутки, на пятый принесли три крупных ржавых селедки. Он сообразил, зачем это делается, – потом не дадут воды, и есть не стал. Голод терпеть легче, чем жажду.
Похоже, они недооценивали либо забыли, что он прошел через «эшелон смерти». Напрасно было придумывать пытку страшнее той пытки. Разве что пустить еще один эшелон, заменив зной на зимний холод. Голодным его держали девять дней, и селедка, брошенная в угол камеры, не испортилась за это время – настолько была солона. Изредка он нюхал ее, переворачивал с боку на бок, как обычно кот играет с замученной мышью, и не трогал. На десятый день – а после ареста это уже был сороковой – его вызвали на допрос и уже не били, не спрашивали о золоте и сговоре. Следователь был тот же, что допрашивал в первый раз. Они не называли своих фамилий и имен, в кубиках на петлицах Андрей тогда еще не разбирался, поэтому создавалось ощущение, что разговариваешь не с человеком, а с неким безликим существом, всякий раз меняющим форму. Эта безликость была выгодна следователям, но и мешала, потому что не вызывала к себе человеческих чувств арестованного.
– Где ваша жена? – спросил он несколько хмуровато.
Андрей мог говорить только шепотом: голос от безводья окончательно сел.
– Не знаю… – выдавил он и внутренне восторжествовал: значит, она на свободе! Значит, они ездили за ней и не нашли. Но где дети? С ней?
Следователь налил ему воды из графина и подал стакан. Андрей выпил, прополоскал рот.
Любушка все поняла и догадалась спрятаться с детьми. Только где? Найдут ли ее? Хорошо бы ушла к старообрядцам, там надежно. Но где ей уйти туда зимой и с детьми?.. А в Березине сейчас много чужого народа, там найдут.
– А вы не радуйтесь! – вдруг прикрикнул следователь. – Дети ваши у нас… Может быть, хотите повидаться?
В груди все оборвалось, и вновь пропал голос. Что же она, оставила детей?! Или следователь сбивает с толку? Пугает?
– С детьми вы ничего не сделаете, – прохрипел Андрей. – Рука не поднимется. А поднимется – ваша власть рухнет обязательно и скоро.
Он подошел вплотную. Андрей видел его слегка пористую кожу лица, маленький носик с мелкими каплями пота, щетину, бритую утром и уже отросшую к вечеру, глаза с высоким нижним веком. Он был настоящий, из крови и плоти, и не было в нем ничего, что выдавало бы злобу, ненависть к людям, цинизм и кровожадность. Он был человеком, рожденным русской женщиной, любимым ею, вскормленным молоком, как все дети; и был у него отец, который, наверное, дорожил сыном, гордился, что похож на него, и хотел ему добра. Видимо, была у него жена – подворотничок чистенький, гимнастерка отутюжена, а если жена –
